— Я не брала, — уже плакала Ксана, обращаясь почему-то только к Алешке, — ребята, неужели вы думаете… Я не брала…

— А чего ты так волнуешься? — как бы между прочим кинула Сажина.

А кто такая Сажина — надо знать. Сейчас-то я больше понимаю, что она была за человек, потому что вообще знаю этот сорт людей, так как все-таки работаю в своем магазине с людьми.

А это есть такие, которые всегда подозревают тебя, что ты их обвесила или обсчитала, и очень расстраиваются, если это не так. Главное в них — подозрительность и недоброжелательство, они с этим просто рождаются на свет. Но если такая мадам, желая что-то от тебя получить, чего-то добиться, начинает подлизываться, это еще хуже, потому что, подлизываясь, она бьет на худшее в тебе, льстя, считает тебя дурой, намекая на взятку, считает тебя выжигой и мошенницей, И так далее. Они и врут-то всегда скучно и одинаково, всегда-то им надо найти и взвесить лучший кусок, потому что идут прямо из магазина не иначе, как в больницу к умирающей маме, или едут в пионерлагерь к ребенку. Помню, кстати, еще один случай, который здесь вроде бы ни к селу ни к городу, но… Как-то стою я за прилавком, отпускаю ветчину, которая всем нужна непременно как для умирающих родственников, а потому только постная, и вдруг слышу знакомый голос:

— Если можно, без жира. Мне, правда, не в больницу… просто муж не любит.

Поднимаю глаза и вижу Петровскую… Она меня не сразу узнала, но потом все-таки кивнула. Конечно же, ей я постаралась найти кусок получше, за правду. Я ей тогда сказала, чтоб она почаще заходила в наш магазин, не только потому, что она моя знакомая, а еще и потому, что я вообще люблю таких покупательниц. Но она больше не зашла…

Но это я отвлеклась, сейчас речь о Сажиной… Когда я вспоминаю о ней, то прежде всего вспоминаю ее почерк, потому что почерки всех наших ребят я тоже помню. У нее он был такой бледный-бледный, совсем без нажима, на каких-то волосяных линиях, всегда казалось, что она пишет какими-то позапрошлогодними чернилами, чистенько и без помарок. И внешность у нее была такая же: белые волосы, бледное длинное лицо, какие-то выцветшие позапрошлогодние глаза. И одеваться она умудрялась как-то на удивление бесцветно, хотя девочки послевоенного поколения все были одеты неважно и примерно одинаково. У Сажиной же вещи были довольно дорогие, но какие-то старческие, например, какая-то старушечья чернобурка на зимнем пальто и слежавшийся атласный бант на обычном фетровом капоре. И чернобурку, и бант Сажина явно пришпандорила сама, достав из бабушкиных сундуков, и явно этим гордилась. Еще она гордилась тем, что почему-то считала сама себя поэтессой и ходила в какой-то поэтический кружок. Из-за этого она презирала нас всех и совершенно не желала участвовать ни в каких общественных делах. Ксану Сажина ненавидела с четвертого класса, потому что однажды «Ленинские искры» напечатали Ксанины стихи, хоть Ксана себя поэтессой и не считала. Да и что может воображать ребенок в четвертом классе! Я эти стихи помню, как помню все на свете.

Я в стихах не разбираюсь, хотя и догадываюсь, что Ксана написала не бог весть какие стихи, но с самого четвертого класса, когда я вижу летний деревенский дождик, то обязательно представляю себе соломенного человечка, который пляшет на крыше. Сажина же писала не то трескучие слова про костры, барабаны и трубы, но, несмотря на трескучесть, стихи были такие же бледные и позапрошлогодние, как ее почерк и одежда.

И вот, когда пропала эта несчастная брошка, Сажина наконец вылезла. По правде говоря, с Ксаной действительно творилось что-то неладное, плакала и оправдывалась она через меру, и, при желании, можно было подумать… Тем более, что она одна оценила эту брошку. Но наблюдать все это было странно, даже страшно. Для этого надо просто знать, чем была для наших ребят Ксана Гордынец… А была она идеалом, ничем другим. Она нравилась нашим мальчикам, с ней хотели дружить наши девочки, учителя скучали, если она болела и не приходила на урок, и вообще… А тут вдруг такое… Ведь все рушилось.

И вот тогда со своего места поднимается Петровская и говорит:

— Эту брошку взяла я, когда Ксана уходила мочить тряпку…

— Ну так дай ее нам, — сказала Аграфена Никоновна.

— У меня ее нет.

— Как нет?

— Выкинула в окно.

— Но зачем?

— Не знаю. Выкинула — и все.

Аграфена Никоновна послала вниз мальчишек, но они вернулись ни с чем. Ксана кричала, что не верит словам Петровской, что та зачем-то врет.

— Но ведь если не она, так — ты! — со слезами закричала ей Вика. Я, по правде говоря, Петровской тоже не поверила, но ведь надо было выбирать: она или Ксана. Тем более, что Петровская всегда была человеком повышенной вредности и выбросить в окно чужую вещь могла, это в ее духе. По-моему, и все ребята предпочли считать виноватой Петровскую. Ей по-быстрому объявили бойкот, и Кузяев, сидящий с ней за одной партой, демонстративно пересел на другую. Все, в общем-то, были рады такому обороту, если не считать нескольких человек. Недовольны были Ксана, Алешка и Вика. Ксана, как стало известно потом, притворялась недовольной, Алешка кое о чем догадывался, ну, а недовольство Вики легко понять, если все эти малоприятные события произошли из-за ее вещи, а Аграфена Никоновна совершенно справедливо отчитала ее за срыв урока.

Петровская же не только мужественно переносила бойкот, но, кажется, была даже удовлетворена, потому что никто теперь не стремился нарушить ее одиночество, которое она так любила.

Но через несколько дней события приняли другой оборот. Я не стала бы ничего утверждать, если б узнала о происшедшем только со слов Ляльки Демичевой, но я сама видела ту записку. Вика, зная мою наблюдательность, спросила совета, то есть, что я думаю насчёт почерка. А думать было нечего: почерк был Ксанин. В записке написано: «Возвращаю тебе твою «книгу». Прости, что не смогла сделать это вовремя. Очень стыжусь». Подписи не было, но лично мне она и не была нужна. Конверт с брошкой и с запиской Вика нашла в почтовом ящике. Мы сидели вчетвером: Вика, Лялька, Алешка и я.

— Что будем делать? — спросила Вика.

— Боже, какая низость! — сказал Алешка.

— Ну, это бывает, — затараторила Лялька, — даже есть такая болезнь — клептомания.

— А что Петровской бойкот объявили — это тоже клептомания? По-моему, эта болезнь называется иначе… — стоял на своем Алешка.

— Надо сказать, что чувствовали мы все себя неважно. Одна Вика, кажется, знала, что нужно делать.

— Знаете, давайте никому ничего не скажем, — предложила она, — бойкот с Петровской незаметно снимем, да ей и плевать на него, а с Ксаной… будем по-прежнему, потому что она и так, наверное, извелась…

Алёшка хотел что-то сказать, но Вика ему не позволила.

— Ксана натура тонкая, артистическая, — с понятной усмешкой сказала она, — и это может испортить ей всю жизнь, сами понимаете. Это вам не Петровская…

Поначалу то, что я узнала, было для меня ударом, но постепенно я привыкла к мысли о том, что Ксана могла… ну, взять, например, чужую вещь. И это даже как-то приблизило Ксану ко мне, этот случай дал мне право надеяться, что ли, на Ксанину дружбу, потому что раньше я как-то не осмеливалась соперничать с теми девчонками, которые рвали Ксану на части, желая с ней дружить. А теперь… Теперь мне казалось, что, раз Ксана не лучше других, то и у меня есть основания надеяться. Тем более, что Вика, которая до сих пор считалась ее лучшей подругой, вряд ли могла остаться ею после всего, что случилось.