– Не возражаете, Александр Сергеевич? Мы с вами пока кофейку попьем, – сказал Максимов.

– А зал не займут? – встревожился Панин, вспомнив слова монтажницы перед началом просмотра.

– Я попрошу Рому постеречь, – успокоила Светлана Яковлевна.

Панин с режиссером, спустившись на этаж, зашли в кафе. Здесь было многолюдно и шумно. Максимов приветственно помахал буфетчице и показал два пальца. Через пять минут две чашки черного уже стояли на их столе.

– Ай-ай-ай! А как же принцип социальной справедливости? – усмехнулся Панин. – Строгие телекомментаторы каждый день напоминают нам с экрана, как стыдно этот принцип нарушать.

– Стыдно, стыдно. Но мы же с вами торопимся? И не ради своего удовольствия. Да и принцип социальной справедливости не заключается ведь в том, чтобы все стояли в очереди? Вот, например, Орешников, наша суперзвезда. Смешно было бы заставлять его всюду стоять в очередях – в буфете, в магазине, в железнодорожной кассе. У него бы не осталось времени на репетиции, на концерты и съемки. И кто бы от этого остался внакладе?

Панину послышались в словах Максимова нотки сарказма, и он спросил:

– Лев Андреевич, а что вы можете сказать об Орешникове?

Максимов вынул из нагрудного кармана рубашки пачку «Беломор-канала», закурил.

– Александр Сергеевич! Вы не подозреваете, какой трудный вопрос мне задали!

Заметив на лице Панина удивление, режиссер повторил:

– Очень трудный!

– Такой уж сложный человек Орешников? В свои двадцать шесть?

– Нет. Человек он как раз простой. Открытый… Добрый, в общем-то. Это у меня отношение к нему сложное. Леня – певец от Бога. Вы и сами знаете. А вот характер у него… Нет, не занозистый. Это было бы не совсем точно. Знаете, есть одно не совсем приличное слово… Сейчас в интеллигентской – подчеркиваю, в интеллигентской, а не в интеллигентной – среде стало хорошим тоном употреблять плохие слова.

– Говнистый, что ли? – усмехнулся капитан, выслушав длинную преамбулу к короткому словечку.

– Горячо. Почти угадали. С Леней Орешниковым трудно. Всем трудно. Я не себя имею в виду.

– Интересно?

– Мне – неинтересно. К его бы голосу да побольше такта и скромности! Видите, сколько я вам наговорил? Вернемся в зал?

Еще час просмотра отснятой пленки ничего не дал. Капитану больше ни разу не пришлось обращать внимание Светланы Яковлевны на заинтересовавшие его кадры.

– Не велик улов? – спросил Максимов, когда в зале зажгли свет.

– Кое-что может пригодиться. – Панин хотел спросить, когда можно получить отпечатки кадров, но монтажница его опередила:

– Завтра во второй половине дня я вам все приготовлю, – сказала она. – А сегодня не могу больше задерживаться. Как только все будет готово, могу позвонить.

Панин поблагодарил, продиктовал свой телефон.

Едва закрылась дверь за монтажницей, в зал влетел запыхавшийся толстяк. Не обратив внимания на капитана, толстяк накинулся на режиссера:

– Левушка! Ты почему взялся без меня материал просматривать?! Позвонить не мог? К чему такая спешка? Кумира-то все равно нет?

Он продолжал бы и дальше наседать на Максимова, но тот показал рукой на Панина:

– Остынь и познакомься: Александр Сергеевич Панин, с Литейного, четыре.

Толстяк виновато улыбнулся и протянул Панину пухлую руку:

– Николай Мартынов, оператор. Извините. Лев Андреевич у нас мэтр, не всегда до своих коллег снисходит. – Отсюда – конфликты местного значения. И больше всех пикируюсь с ним я. И поэтому чаще других мирюсь. А что, собственно, произошло?

– Ты же знаешь, – пропал Леня Орешников, и Александр Сергеевич его ищет. Изъявил желание посмотреть блестяще отснятый тобой материал.

– Левушка, ты даешь! Позвонил бы мне!

– На звонки к тебе я трачу большую часть суток. Вчера последний раз я набрал твой номер в два часа ночи.

– Извини! Был в отъезде. Но сегодня-то?

– Без десяти восемь тебя еще не было, а ровно в восемь мы начали смотреть.

Мартынов промолчал. Никаких аргументов у него не нашлось.

– Несколько кадров Александр Сергеевич отобрал. Светка завтра утром попросит отпечатать.

– А сегодня она заленилась? – удивился толстяк.

– Ты посмотри на часы? Могут быть у незамужней женщины срочные дела?

– То-то она меня в коридоре чуть с ног не сбила, – пожаловался толстяк.

– Николай, – обратился к нему капитан, – у вас нет обыкновения в свободные минуты снимать актеров на съемочной площадке? Мне приходилось видеть такие репортажи по телевидению. Режиссер дает последние указания своему помощнику, гример делает последний штрих на лице героини. Так сказать, быт съемочной группы.

– Нет, такие кадры я не снимал. А других операторов к нам на площадку пока не присылают. Наш Лев Андреевич хотя и корифей, но не лауреат. О нем и о его съемочной группе документалок не делают. А вам хотелось бы увидеть обстановку перед исчезновением Орешникова? – высказал он предположение.

– Что-то вроде того.

– Нет, никаких лишних кадров у меня в запасе нет. Только то, что заставляет снимать этот узурпатор. – Он показал на Максимова. И вдруг неожиданно громко воскликнул: – Стойте, ребята! Кажется, несколько «посторонних» кадров есть! Точно! На новой бобине! Я приготовился снимать третий дубль. Ленька все не появлялся. Лев нервничал. Обстановка накалялась. И вдруг из-за угла появилась фигура. Я нажал на пуск. А через секунду застопорил. Увидел, что идет какой-то чужой тип с портфелем.

– Ты снял того человека? – удивился Максимов.

– Того не того… Да еще и снял ли? Надо пленку разыскать. Она у нас числится как чистая.

– Коленька! – воскликнул Панин. Этот энергичный добродушный толстяк вызывал симпатию, и капитан даже не удосужился узнать его отчества. – Коленька, вы меня очень выручите, если отыщете эту, как ее?..

– Бобину?

– Бобину, на которой человек с портфелем!

– Отыщу, – пообещал Мартынов. – Утром пораньше встану и приду на студию…

Максимов хмыкнул.

– Лева, не выставляй товарища в дурном свете! – Оператор повернулся к Панину: – Александр Сергеевич! Можете не беспокоиться – завтра утром кадры будут проявлены и отданы Светлане! Хоп?

– Хоп! – отозвался капитан.

Панину приснился сон: он идет по Невскому в шумной и пестрой толпе. В руках у него папка с листками совершенно секретного дела. Что за дело – капитан и сам еще не знает. Не читал. И вот на углу Литейного порыв ветра вырывает у него из рук папку, несет ее по трамвайным путям на середину Невского. Папка раскрывается, и белая стая листков вспенивается над перекрестком. Напрасно кидается Панин под колеса автомобилей, пытаясь собрать листки. Минута – и они расхватаны, унесены толпой.

Проснувшись, он долго не мог избавиться он гнетущего чувства безысходности, испытанного во сне.

«Тут впору “чур меня!” закричать, – подумал капитан. – Что-нибудь такой сон да значит. Теперь психологи проснулись – сны толковать стали, и Фрейда больше не костерят».

Душ и чашка кофе чуть приглушили мрачное чувство, вызванное приснившимся кошмаром и необходимостью рано встать. А для того чтобы и вовсе развеять ночное наваждение, Панин позволил себе прокатиться по городу с ветерком. Сколько раз он давал себе обещание ездить не спеша, «в потоке», как наставлял его полковник Семеновский. Но лишь только садился за руль, как тут же забывал все свои зароки. В нем сидело неистребимое мальчишеское чувство – Панин не мог видеть впереди себя машину и не попытаться обогнать ее.

Весь июнь в городе стояла прекрасная солнечная погода – ни одного дождя. А в это раннее утра с залива наползли низкие серые облака и, как проклятые, застряли над городом. Мелкий сеющий дождь стал набирать силу. Панин и приглашенные им на помощь сотрудники речной милиции были одеты в легкие рубашки. И катер у речников, как назло, был открытый, без каюты. Даже без брезента. Пришлось цеплять катер к большому железному кольцу, вделанному в гранит набережной, и укрываться в машине. А машина была единственная – «жигули» капитана.