Григорий Григорьевич затушил докуренную им папиросу, откашлялся и начал:

— Прежде всего, надо вам сказать, что я старый друг этой семьи. Уже много лет я принят здесь, как свой человек, да и они у меня бывают частенько запросто. Говорю это для того, чтобы напомнить вам, что обмана между нами быть не может. Конечно, шутка возможна, но всякая шутка имеет свое место и свои пределы. Кроме того, я должен оговориться, что до того, как я сделался спиритом, я был человек маловерующий или, если хотите, совсем не верующий. Я, конечно, допускал, что при наших пяти чувствах и ограниченности ума человека, мы не в состоянии понять и определить, что такое пространство, время, материя; но в то же время я признавал очень остроумной теорию Дарвина о половом подборе, считал непреложной истиной закон Лавуазье, что «в природе ничего не создается и ничего не исчезает», а о Боге, признаться сказать, никогда не думал. Ведь мы с вами теперь говорим искренне, по душе, а потому я вам и скажу, что по теперешнему моему убеждению безусловный атеизм есть или заведомая ложь того, кто заявляет себя атеистом, особенного рода кокетство, или безнадежная, тупая ограниченность человека, который живет инстинктом и только думает об удовлетворении своих скотских потребностей. Понятная вещь, что прежде я никогда не просил Бога о чем-либо, никогда не молил его о прощении, не благодарил за счастливые минуты в жизни, а уж тем более за испытания, который выпадали на мою долю. Присутствие же Его на небе было для меня столь же безразлично, как существование жителей на луне… Впрочем, чтобы не отвлекаться много в сторону, перехожу к интересующему нас предмету…

Раз как-то я прихожу к Андрею Ивановичу. Он мне и говорит: «Так и так, устроили мы сеанс и вот что произошло». Я, конечно, сказал, что все это вздор и пустяки, а Андрей Иванович говорит: «нет, не вздор» и предложил мне испытать самому. Я сначала отказывался, говорил, что даже совестно этим заниматься, но он уперся на своем. Нечего делать, пришлось согласиться. И представьте себе, в тот же вечер я был свидетелем замечательных явлений. Я уже не говорю о том, что стол вертелся, стучал, отвечал на наши вопросы и даже становился тяжелее и легче по нашему желанию. Произошло нечто совершенно необъяснимое… Сеанс происходил в столовой, при спущенных портьерах. Стаканы на чайном столе прыгали и перемещались. Андрей Иванович оказался очень сильным медиумом… Поэтому все явления в его присутствии происходили при самой разнообразной обстановке; требовалось только общее сосредоточение. Тогда, чтобы более убедиться, что обмана нет, я взял его за обе руки, а колени зажал между своими коленями. Через каких-нибудь десять минут в воздухе начали летать различные предметы…

Он минуту помолчал, потом начал снова.

— Первый же вечер произвел на меня такое впечатление, что я решился продолжать опыты; на этот раз уже я упрашивал Андрея Ивановича собраться еще несколько раз подряд. Между нами было такое согласие, что явления с каждым разом усложнялись и делались все поразительнее и поразительнее. Надо заметить, что в этих явлениях вообще трудно уловить логическую связь и установить общий закон, но, однако, при всей их капризности, в них существует известная последовательность. Сначала начинаются явления динамические: вертится стол и стучит; это самое простое; потом начинается, по желанию присутствующих, изменение веса стола, перелет предметов из одного места в другое; после этого, а иногда и одновременно, ощущается прикосновение чьих-то рук. Мы самым строжайшим образом поверяли друг друга и, тем не менее, руки, самые настоящие руки, с пятью пальцами, теплые, а иногда и холодные, быстро прикасались к нашему телу, с неуловимой скоростью меняя место в пространстве.

— Неужели вам не было страшно? — спросил я.

— Очень было страшно; в особенности первое прикосновение наводит ужас… Сначала я так испугался и растерялся, что через несколько минут мы принуждены были прекратить сеанс. Я не мог переносить более… Потом я постепенно привык, хотя долго еще испытывал особую тревогу, даже тогда, когда я только приступал к опытам. После динамических, начались явления высшего порядка. Появился свет, а вместе с ним видимые предметы, непонятно откуда являющиеся. Например: в углу стояли цветы и вдруг среди листьев загорался свет; он то светил, то потухал, затем опять начинал мерцать, как бы собираясь с силами, и, наконец, над цветами подымался световой шар. Этот шар незаметно менял места: то он тут, то он там; при этом он менял и цвет: то был белесоватый, то розовел, то зеленел, то принимал бледно-синеватый отблеск, и, странное дело, при этом последнем цвете я испытывал наибольшую душевную тревогу. Я иногда вскрикивал: «Видите, видите!»…

Григорий Григорьевич замолчал на минуту и нервно закурил папиросу.

По мере рассказа, взгляд Григория Григорьевича принимал особое странное выражение… Нечто подобное я видел в глазах одного вертящегося дервиша в Константинополе, когда он совершал свой странный обряд: в глубине их зрачков, так мне казалось, светился какой-то странный, ужасно далекий огонь, и огонь этот напоминал мне тот, который носится над могилами в темную тихую ночь… И в голосе его мне слышалось нечто особенное. Сначала он вел свой рассказ хотя серьезно, но спокойно, но потом его речь приняла интонацию странную, торжественную, как будто он читал страницы из какой-то священной книги… Постепенно хаос необъяснимых мыслей и чувств зарождался в моем мозгу и охватывал его подобно крепкому курению в таинственном языческом храме…

— В чем же состояли дальнейшие явления?

— А вот слушайте. Потом стали являться в нежных, колеблющихся хлопьях света чьи-то руки, нежные, прозрачные, с тонкими, точно выточенными пальцами, которые носились в воздухе, трогали нас, таяли и заменялись новыми. Иногда мелькали в воздухе отдельные части лица, складки одежды; как будто «ему», если хотите, назовем духу, было крайне трудно собраться в полную человеческую форму. Казалось, он томился так же, как и мы, и, наконец, ему это удалось. Однажды в той полутьме, в которой происходили сеансы, появился серый волнующийся столб, который постепенно принял вид человеческой фигуры. Затем духи, — еще раз уговоримся их так называть, — как будто к нам привыкли и стали проявляться все яснее и яснее и, наконец, стали нам совершенно видимы. Единовременно появились и звуки: то как будто около нас ходил кто-то в сапогах, то в туфлях, то босиком; иногда раздавались голоса, произносившие бессвязные слова, короткие фразы; звуки этих голосов были резки, подобны возгласам опасно больных в состоянии бреда. Кроме того, они не слышались оттуда, где являлся дух, а как-то со стороны…

— Сначала, пока я не привык, — продолжал Григорий Григорьевич, — эти голоса меня очень пугали. Вот что случилось со мной после одного из таких сеансов. Возвращаюсь я домой, раздеваюсь и ложусь в постель. Только что я потушил свечу, как на меня вдруг кто-то навалился… Сознавая, что это дух, я воскликнул. «Что ты, что ты, оставь меня!» и перекрестился; тогда он меня оставил. На следующую ночь что-то застучало в стене, потом задвигался стакан с водой на моем ночном столике, и кто-то положил мне руку на грудь. Я опять помолился, и все исчезло. С тех пор это более не повторялось…

— Вы давеча сказали, — спросил я, — что духи стали к вам являться во весь рост Что же это такое было?

— А вот вам наиболее поразительный случай. Это было в июне… Вы помните, Андрей Иванович, как «он» к вам явился?

— Помню. Но они его видели лучше меня. Я был в состоянии полузабытья, так сказать, полутранса…

— Так как в начале июня ночи совсем светлые, то мы спустили портьеры на окнах. Я сидел приблизительно вот так, а влево от меня было окно. Вдруг «он» явился между мной и окном, очень близко… Он имел формы человека и довольно высокого роста. Он был строен и от его плеч до полу падала широкими складками одна непрерывная, сплошная белая одежда, изливавшая какой-то тихий свет, как будто под нею что-то горело.