Прежде всего, думала я, надо найти Ошри и Хаима.

Вчера я, как обычно, забрала их из детского сада и повела домой, и как только Ошри ухватился за мою правую руку, а Хаим за левую, их мягкие ладошки сразу заставили меня обо всем забыть. И о том, что утром у меня было плохое настроение. И о том, как бесконечно тянулись уроки в школе. И о своем страхе, что учительница меня вызовет и догадается, как мне трудно читать. И о том, как я мечтала, чтобы мне разрешили на уроках только слушать и ничего не говорить. И о том, как мне страшно не хотелось, чтобы на перемене кто-нибудь ко мне подошел, дотронулся и предложил дружить. И о том, что каждый раз, как ко мне кто-то приближался, моя рука сразу лезла в рюкзак и нащупывала там транзистор — потому что, кроме него, мне больше никто не нужен. Обо всем этом я моментально позабыла, как только почувствовала в своих руках маленькие ручки близнецов и как только они стали просить меня поиграть с ними в «Угадайку». В «Угадайке» я обычно должна отличить их одного от другого, не видя.

Сначала я должна была различить их на ощупь. Шесть лет назад мама отдала мне свой цветной головной платок, потому что, став вдовой, она больше не могла его носить, и с тех пор он всегда лежит на дне моего рюкзака. В этом рюкзаке все постоянно меняется. Тетрадки, книжки, листы бумаги, контрольные, карандаши, ластики, бинты, вата — все это приходит и уходит, и только две вещи находятся там постоянно — мамин платок и транзистор. И вот я повязала этот платок на глаза, а они стали давать мне потрогать какую-то из частей своего тела — руку, ногу, ухо или волосы, — и я должна была угадать, кто это. В этой игре я не ошиблась ни разу, и они никак не могли понять, как это мне удается. Ведь они прекрасно знают, что у нас в поселке их и без платка-то на глазах все путают, а воспитательница в детском саду даже прикрепляет каждому из них булавкой на рубашку бумажку с именем.

Потом я должна была угадывать при помощи «свечи». Я закрыла глаза, сжала руку в кулак и оттопырила вверх большой палец, как будто это свеча, а Хаим и Ошри стали по очереди на «свечу» дуть, чтобы ее «загасить», и по их дыханию я должна была догадаться, кто из них дует. На этот раз я ошиблась три раза подряд и угадала только на четвертый. Теперь я знаю, что, когда мой палец словно покалывают приносимые ветром издалека крошечные, почти неощутимые, как воздух, капельки дождя, — это дыхание Ошри.

И наконец, я должна была их различить, когда они сидят у меня на спине. Один из них залезал на забор, прыгал мне на спину, обнимал меня за шею, а я должна была покрутить его в воздухе, опустить на землю и, не открывая глаз, сказать, кто он. По весу я отличить их не могу, потому что они весят абсолютно одинаково — буквально грамм в грамм, — и когда мама ходит с ними в поликлинику на обследование, медсестра всегда этому страшно удивляется. Однажды она даже спросила:

— Вы уверены, что не дали мне взвесить одного и того же ребенка дважды?

Но, в отличие от Ошри, Хаим, когда я его кручу, очень пугается и начинает меня душить, и я сразу догадываюсь, что это он.

Я сидела в бомбоубежище, а ложь сидела напротив меня. Мы сидели лицом к лицу и смотрели друг на друга. Эту ложь никто не придумывал, она родилась сама по себе, без чьей-либо помощи. Ей не нужно было даже прятаться. Она пришла к нам домой и заявила: «Я ложь. Вызывали?» И как будто сама испугалась своих слов. Разволновалась, смутилась и чуть не скатилась вниз по лестнице. Мы разрешили ей войти, закрыли за ней дверь, окружили ее и сказали: «Только не надо так шуметь. Мы и так знаем, что ты неправда. Нет никакой нужды так орать. Мы все тут знаем, кто ты и зачем ты пришла».

Тогда она была еще маленькая, совсем кроха, и ее было очень легко проглотить. Ведь она состояла всего из одного слова. Такую маленькую ложь может проглотить любой. Она была как маленькая таблетка аспирина, от которой горько во рту, только если ее разжевать. Но такие таблетки никто не жует. Зачем их жевать, если они такие маленькие? Проглатываешь — и забываешь.

Это случилось еще до того, как Хаиму и Ошри исполнился годик. Сначала они говорили «ба-ба-ба», а потом вдруг стали говорить «па-па-па», и я спросила маму: «Почему они говорят про папу, если у них папы нету?» Ведь, казалось бы, их первым словом должно было стать слово «мама». Но это слово они научились говорить намного позже, и, даже когда научились, им было трудно его произносить. Они смешно складывали губы, и у них выходило что-нибудь вроде «мюмя» или «мямя». Даже слово «тити» — так они называли меня — они и то научились говорить раньше.

Однажды Коби вернулся домой из школы, взял их на руки и стал кружить в воздухе. Сначала они испугались, но потом начали визжать от радости, и Коби их передразнил: «па-па-па». И все. С этого момента он стал для них папой. После этого каждый раз, как он приходил домой, они хором кричали: «Па-па-па-па» и тянули к нему ручки, чтобы он их покружил.

Однако по мере того, как Хаим и Ошри подрастали, подрастала и ложь. Я видела, как она растет и распространяется по нашему дому, без разрешения пролезая в каждую щель, и начала ее бояться. Я боялась, что она проникнет ко мне в голову, и дала себе клятву, что буду с ней сражаться. Однако, как сражаться с ложью, я не знала, и, пока я думала, что мне делать, в нашем доме все изменилось. Мама с Коби стали спать в одной кровати, как муж и жена; Коби, в отличие от всех своих друзей, перестал интересоваться девочками; плюс к тому он начал нами командовать, как будто не был всего лишь нашим братом, и мама позволяла ему на нас кричать. Она даже не сделала Ицику бар мицву. Да и как она может ее сделать, если все деньги, которые зарабатывает, отдает Коби.

Я не знала, что делать с ложью, и начала уже было приходить в отчаяние, но, на мое счастье, мы стали проходить в школе историю Иакова. Из этой истории я узнала, что он тоже пострадал от лжи. Сначала из-за лжи он получил право первородства, а потом его обманом женили на девушке, на которой он не собирался жениться. И вот когда я об этом узнала, я решила сочинить для близнецов сказку, которая сумеет победить ложь, поселившуюся в нашем доме.

Одного я никак не могла понять: почему Хаим и Ошри сами не видят, что это ложь. Почему, думала я, они никак не могут этого понять? Ведь если бы они захотели, они бы смогли выяснить правду безо всякого труда. Разве так трудно заметить, что Коби слишком молод, чтобы быть для меня, Ицика и Дуди отцом? И разве они не знают, что никто из нас его папой не называет? В конце концов, они могли бы просто взглянуть на фотографию, сделанную на бар мицве Коби, и сразу бы заметили, что что-то не так. Но когда я вгляделась в эту фотографию внимательнее и увидела на ней папу, я вдруг подумала, что человек, который никогда за близнецов не волновался, не радовался их рождению, да и вообще умер, так и не узнав о том, что им предстоит родиться, — такой человек, наверное, все-таки не может считаться их настоящим отцом.

Я встала с матраса. Колени у меня болели. Мне хотелось размять ноги, походить, потому что от долгого сидения мое тело устало, но в бомбоубежище невозможно было даже шагу ступить. Было такое ощущение, что людей стало больше; как будто за время сна людская масса разбухла и поднялась, как булочки на противне. Я стала вертеть головой, чтобы размять мышцы шеи, но голова у меня закружилась, и мне пришлось схватиться за стену. Моя блузка сильно помялась, и у нее оторвалась верхняя пуговица. Чтобы она не распахнулась, мне пришлось придерживать ее рукой. Марсель проснулась, посмотрела на меня, сразу все поняла и что-то шепнула Агуве. Та порылась в сумке и протянула ей булавку.

— Теперь можешь не волноваться, — сказала Марсель, скрепив мне ворот.

Я сняла с косы резинку, расплела ее, прочесала волосы пальцами, разделила их на три длинных змейки, взяла одну из змеек в одну руку, а две других — во вторую и начала заплетать косу заново. Мне нравилось чувствовать, как змейки извиваются, скользят из одной руки в другую и переплетаются между собой. Когда я закончила заплетать косу, я провела пальцами по всей ее длине, чтобы проверить, достаточно ли она гладкая, и снова закрепила резинкой. От этого моя голова словно ожила, и по затылку растеклась приятная истома.