Проще всего понять, что у них считается злом. К тому же зло доставляет больше удовольствия. Сам не знаю почему. Вот, например, Ошри и Хаим. Они очень любят строить в детском саду высокие башни из кубиков. Но еще больше они любят пинать эти башни ногой, чтобы те развалились. Когда они строят башню, то сидят такие серьезные, озабоченные. А когда разрушают — просто визжат от радости.

И вот я думаю: «Дай-ка я полью муравейник водой из бутылки». Что произойдет, известно заранее. Некоторые из муравьев умрут сразу. Некоторые попытаются вылезти наружу — и тоже умрут. Ничего не случится только с теми, которые в этот момент находятся вне муравейника. И вот когда они все это увидят, то, возможно, возьмут да и задумаются. Отчего это, подумают, другие муравьи так вдруг разбегались? И что это, интересно, находится вон там, на расстоянии всего одного метра от нас? В общем, начнут они задавать себе всякие вопросы и, может быть, в результате придут к выводу, что я — их Бог. Вот если бы я сделал им что-нибудь хорошее — например, насыпал бы возле муравейника кучку еды, — они бы тогда ни о чем не задумались. Просто взяли бы еду из моей кучки и потащили к себе в муравейник. Вот, например, если кто-нибудь выиграет в лотерею, разве он станет спрашивать Бога: «Господи, за что?!» Ясное дело, не станет. А задумываться ты начинаешь, только когда с тобой случается что-нибудь плохое.

Возможно, вы скажете, что Бог злой, что Он жестокий. Но это не так. Он ничуть не злее меня, когда я сижу возле муравейника. Просто Он по нашим меркам слишком большой. Вот, к примеру, захочу я сейчас с каким-нибудь муравьем поговорить. Разве я смогу? Смогу с ним поговорить? Разве я могу положить ему руку на плечо и сказать: «Слушай, браток, а жарковато сегодня, правда?» Нет. Я — Бог. Я этого муравья создал и, значит, разговаривать с ним не могу. Не знаю, почему Бог не сделал нас такими же, как Он сам. Может быть, мы получились такими маленькими, потому что Он хотел видеть нас всех одновременно. Но из-за этого Он теперь страшно одинок. Да и вообще, из этой Его затеи — создать людей — ничего путного не вышло. Потому что людей, которые в Бога не верят, больше, чем людей, которые в Него верят.

Пойдем дальше. Если я хочу выбрать себе какого-то муравья, я должен сделать так, чтобы он отличался от других. Чтобы у него на теле был какой-нибудь знак, который бы сразу бросался в глаза. Но такой, чтобы сам муравей от этого не умер. Короче, сколько я об этом ни думаю, всегда прихожу к одному и тому же выводу: когда я еще сидел в животе матери, Бог решил меня пометить. Чтобы Ему было видно меня издалека и Он бы не перепутал меня с кем-нибудь другим. И еще я думаю, что иногда, по ночам, Он очень переживает. Из-за того, что не может жить в мире, который сам же создал. И я Его очень хорошо понимаю: ведь тот, кого Бог избрал, понимает страдания Бога лучше, чем все остальные.

За то, что Он меня избрал, я Ему очень благодарен. Поэтому, когда Он вкладывает мне в голову какую-нибудь идею, я не спрашиваю себя, зачем Он это сделал. Вместо этого я просто стараюсь найти способ, как именно сделать то, чего Он хочет.

Я сплю и вдруг чувствую на себе руку Ицика. Я переворачиваюсь на живот, но он меня не отпускает.

— Отстань! — кричу я.

— Не ори, — говорит он, — ты так весь дом разбудишь. Я что, каждый день тебя бужу, что ли? Уймись. Если я тебя разбудил, значит, есть причина. Понял?

— Ты мне такой сон испортил, такой сон…

— Какой еще сон? Что тебе приснилось?

— Не помню. Ничего не помню.

— Так чего ж ты хнычешь?

— Потому и хнычу. Если бы помнил, не хныкал бы. Постой-постой, вспомнил! Лошадь! Я видел лошадь. Она была очень красивая: вся черная и с белым таким пятном на лбу. Я на нее залез, и тут вдруг такая песня зазвучала… Мне прямо плакать захотелось. А больше ничего не помню. Загубил ты мой сон, загубил.

— Небось еще и девчонку симпатичную видел, да? В черной юбке такой до пола. Передник белый, а волосы — длинней, чем у Эти. Угадал? Наверное, стояла на балконе и плакала из-за того, что ты уходишь.

— Откуда ты знаешь? Откуда ты можешь знать, что мне приснилось? Мы что — и во сне с тобой всегда вместе, да? Как в жизни?

— Да какие там, Дуди, сны. Я всю ночь глаз не сомкнул. Просто мы с тобой в кино ходили, помнишь? Вот из этого фильма весь твой сон и вышел. Там как раз одна такая девчонка была, забыл? Ну, которая еще плакала перед самым перерывом. Перед тем, как Шушан нас с тобой выгнал. Жалко только, что он раньше нас не выгнал. Чтобы тебе разные глупости в голову не лезли.

— Слушай, а точно. Как же это я забыл, а? Ну зачем ты меня разбудил? Сплю себе, как убитый, ни о чем не думаю. Так нет, надо обязательно прийти и меня разбудить. Чего случилось-то? Говори уже. Хватит мне тут мозги фильмами пудрить. Ты же сказал, что-то случилось. Нет?

— Сначала скажи, какого цвета перья на голове у Далилы.

Я решил, что он окончательно сбрендил. Сам же говорил, что, когда все будет готово и когда мы Далилу выдрессируем, мы ее просто на окно посадим — и все. А сами будем спать, как короли. Так и сказал: «как короли». А теперь приходит среди ночи и требует, чтобы я сказал, какого цвета перья у Далилы. Вцепился мне в руку — да крепко так, будто сам уже хищной птицей стал — и не отпускает. Между прочим, пальцы у него — они и в самом деле кривые, как птичьи когти.

— Ну-у… какого у нее цвета перья на голове… — говорю. — Самого обычного. Такого же, как и на теле.

— Ладно, — сказал он. — Пошли на нее посмотрим.

Вот, смотри, — продолжал Ицик, когда мы пришли в его комнату. — Раньше у нее на голове перья были такие, как и везде, верно? Мы ее поэтому за самку приняли, так? И в той книжке про птиц было написано, что она самка. А теперь погляди, что с ней стало. Я уже несколько дней на нее смотрю и глазам своим не верю. У нее на голове перья самца появились, видишь? Еще дня два, и у нее вся голова станет, как у самца. Короче. Я хочу, чтобы теперь на нее посмотрел ты. Может, мне все это просто мерещится, а?

— А ведь правда, — говорю я. — У нее и в самом деле серые перья появились. И еще такие… ну, синеватые, что ли.

— Да что же это такое? — взвыл Ицик. — Что же это делается? Сначала у нее изменился цвет хвоста. Ну, я подумал, что из-за летней жары. Потом покраснел живот. Я опять подумал, что это пустяки. Она же девчонка, правда? Вот ей и захотелось красное платье с черными точками. Поносит-поносит и снимет. И станет такой, как раньше. А потом смотрю — старый цвет не возвращается. И мало того что не возвращается, так она еще и в самца превращаться начала! Вот так вдруг ни с того ни с сего взяла меня да и предала! Нет, ты скажи мне, Дуди, как такое может быть, а?

— Ну не надо так, Ицик, перестань, — попытался я его успокоить, видя, что он весь дрожит. — Ты же знаешь, почему она начала меняться.

— Замолчи! — крикнул он. — Не говори ничего!

— Нет, — разозлился я, — не замолчу! Ты мне мой самый лучший сон испортил! Я тебе все скажу, понятно? Это все из-за твоей дурацкой дрессировки. Да ты ее просто замучил, на волю не отпускаешь, жизни не даешь радоваться. Даже салаг в армии — и то так не мучают. Говорил, что она королевна, что она в небе летает. Говорил, что она с Богом на одном этаже живет, дверь в дверь. Королевной всех птиц называл. Даже какашки, говорил, у нее красивые. А сам? Посмотри, что ты с ней вытворяешь. Пограничницу из нее какую-то сделал. Что это за королевна такая, если она весь день от голода орет? Если бы ты ее кожаным ремешком не привязал, она бы от тебя уже давно в небо улетела. Точно бы улетела. А привязанная она — куда улетит? В раковину, что ли? Она просто хочет тебе этим сказать, что больше твоей рабыней быть не желает и по твоей указке жить не будет. Сама теперь будет решать, что ей делать. Вот поэтому-то у нее перья и изменились. Ты ведь, если тебе чего в башку взбредет, ты сразу думаешь, что ты прям гений незнамо какой. Как рогом упрешься — трактором не сдвинешь. А ведь она птица, у нее рта нету, она тебе «нет» сказать не может. Вот она теперь тебе этими своими перьями «нет» и говорит.