Или вот, скажем, Далила. У нее ненависть есть или нет? А любовь? Я приподымаю голову с подушки и смотрю на нее. По ней никогда не видно, грустно ей или весело. У нее на морде все время одно и то же выражение: будто она злится. И оно никогда не меняется. Это все из-за того, что у нее так глаза расположены. Поэтому и кажется, что она злится. У нее между глазами перья такие черные растут, и из-за них она похожа на человека, который злится. Как будто у него на лбу кожа сморщилась. Из-за этих-то перьев все время и кажется, что она сердится. Не родилась еще на свет та птица, которая ее улыбнуться заставит.

Только у людей бывают выражения лица. Лицо человека — как экран в кинотеатре: на этом экране можно посмотреть фильм, который идет у человека внутри. Но Далила, она гордая. Невозможно даже и догадаться, что происходит у нее внутри. Она этого никогда не показывает. Люди же — их лица все время врут. Например, внутри у человека бушует злость, а на лице у него такое выражение, как будто он доволен. Или, скажем, он встречает на улице кого-нибудь, кого любит — ну там, девушку какую-нибудь, о которой всю жизнь мечтал, или что-то в этом роде, — и радуется. Но лицо у него при этом остается равнодушным. Как только Бог дал людям выражения лица, чтобы по ним можно было даже без слов понять, что творится у них внутри, люди сразу стали этим злоупотреблять и использовать свои лица для вранья.

Далила — она, конечно, никогда тебя не спросит «Как дела?», ей все равно, что с тобой происходит. Она не пачкает себя людскими проблемами и заботами. Но с другой стороны, ты тоже ее не должен об этом спрашивать и надевать на свою физиономию притворное выражение лица. Вот уже семь месяцев как она у меня живет, а я до сих пор так и не знаю, что происходит у нее внутри. Не знаю даже, любит она меня или нет. И никогда не узнаю.

Если бы она понимала наш язык, я бы взял ее с собой послушать раввина Кахане. В смысле когда он еще раз приедет выступать к нам в поселок. Чтобы он впрыснул в нее ненависть. Только вот одного я боюсь. Если она поймет то, что скажет Кахане, она может по ошибке напасть на Хасана, который работает у нас в банке замдиректора. Потому что Хасан — араб, а для Кахане все арабы без исключения — террористы. Все до единого.

Когда я увидел Кахане в первый раз, мне было семь лет. В тот день мы с Дуди играли в центре поселка и вдруг видим: все бегут в фалафельную. Мы тоже побежали. Мы ведь не знали, что там увидим. Откуда нам было это знать? На полу фалафельной лежал наш папа, и под глазом у него был пчелиный укус. Если бы я не видел этого собственными глазами, ни за что бы не поверил, что обычная пчела может свалить взрослого человека с ног.

Я встаю с кровати. Чтобы не упасть, мне приходится ухватиться рукой за «мрамор» возле раковины. Голова у меня болит так, словно сегодня Йом Кипур[29]. Сейчас, наверное, уже часов двенадцать. Я иду в туалет. У меня на одежде нет ни одной пуговицы, только резинки. Чтобы я мог одеваться и раздеваться сам. Я снимаю штаны и трусы. У меня есть один длинный палец. Он почти нормального размера, но только загнут на конце. Я называю его Элиягу, потому что он похож на Элиягу — дедушку Рафи, — который все время ходит сгорбившись. А ноготь на этом пальце похож на его кипу, которая вечно сидит у него на голове набекрень. С помощью «Элиягу» я снова надеваю трусы и штаны.

Я иду на кухню. Мама оставила нам на обед три кастрюли. Я приподнимаю крышку на одной из них, пересчитываю куски курицы и беру два куска: один себе, другой — Далиле. И когда я вижу, как она сидит в раковине и пожирает курицу, меня вдруг осеняет. Мясо! Ради мяса Далила сделает все, что угодно!

Из Центра абсорбции я принес Ицику три гирлянды флажков. Одну — чтобы повесить у нас на окне, а две других — чтобы развесить на деревьях в овраге. С целью заманить в наш дом террористов. Вообще-то он хотел, чтобы я украл эти гирлянды в здании рабочего комитета, но по их стене совершенно невозможно подняться. На эту стену может залезть только ящерица. К счастью, я знал еще одно место, где их можно раздобыть. Когда Ицик пристал ко мне с этими флажками, я пошел к Салли, которая на добровольных началах работает в Центре абсорбции координатором, и сказал:

— Меня прислал Иегуда из отдела техобслуживания. Он хочет, чтобы я отнес эти флажки в горсовет. Нет-нет, Гидеона звать не надо. Я сниму их сам.

Она без лишних слов принесла мне лестницу и даже подержала ее, чтобы не качалась, а в конце еще и спасибо сказала.

После этого мы с Ициком вернулись домой и пошли на кухню, где он спит с Далилой. Ицик сказал, что для дрессировки Далилы мы должны изготовить маску террориста. Он хотел, чтобы я сделал себе лицо араба. Из белой такой пластмассовой миски, в которой папа мыл эту свою штуковину. Ну, с помощью которой он делал шарики фалафеля. Я говорю:

— Белый цвет для маски араба не годится.

А Ицик:

— Не страшно. Сожжем несколько спичек и покрасим ее.

Вся посуда из папиной фалафельной лежит в шкафу в старой кухне, где спят Ицик и Далила. Всю остальную посуду мама давно перенесла в новую кухню, но посуду из фалафельной оставила в старой. И в самом деле, зачем она ей в новой кухне? Она ее даже и видеть-то не желает.

Я взял ножик и проделал в миске две дырки для глаз. Ицик ведь своими руками сделать этого не может. Потом с помощью спичек я покрасил маску в черный цвет. Потом взял у Эти фломастер и нарисовал террористу нос. Потом из проволочной подушечки, которой мама чистит плиту, я сделал ему черную бороду и брови и приклеил их к маске клеем «Момент», который мы стащили у Асулина. Потом я сделал террористу усы. Чтобы прикрыть ему рот. Потому что этот рот получился у него как у клоуна — смеющийся такой. Как будто он совсем о смерти не думает. У меня это случайно вышло, когда я ему рот ножом прорезал. Но с усами он стал таким, каким нужно. Как будто он знает, что его ждет, и понимает, что скоро умрет. Потом я взял белую майку и сделал ему куфию, а к ней привязал черный шнурок, чтобы закрепить ее на голове. Чтобы мне не надо было ее все время рукой придерживать. Хотя в конце концов мне все равно пришлось ее придерживать.

Я назвал его Дауд, но у Дауда было только лицо. Тело у него было мое. Я стоял перед зеркалом в ванной, поглаживал Дауду бороду, тренировался говорить по-арабски и старался испытать такую же ненависть, как он. Чтобы она чувствовалась, даже если моих глаз видно не будет. А потом я сказал все арабские ругательства, которые только знал. Сначала тихо, потом громче. Открыл кран с водой, чтобы меня не было слышно, и проорал их что есть мочи.

Чтобы научить Далилу выклевывать глаза, мы взяли хлеб, положили его на час в воду и перемололи вместе с мясом в маминой мясорубке. Получилась густая такая масса, которой мы на маске дырки для глаз залепили. Только об одном мы с Ициком не подумали: как же я с залепленными глазами смотреть буду. Дома-то оно еще туда-сюда; дома я и с завязанными глазами все найду. А вот на улице… И еще мы не подумали о запахе. Потому что после того, как мясо находится на улице несколько часов, оно начинает вонять так сильно, что лучше уж засунуть голову в унитаз с говном.

— А ты надень ее на себя. Давай я встану на Заячьей скале и буду отпускать ремешок, а ты наденешь маску. Идет?

— А что? Думаешь, испугаюсь, да? На, держи Далилу. Только когда будешь отпускать ремешок, отпускай его на всю длину. Чтобы она смогла до меня долететь. Понял?

— Ладно, Ицик, не надо. Давай уж лучше я эту маску надену, а ты Далилу выпустишь. У тебя она лучше знает, что делать. Она как будто к твоему мозгу привязана. Короче, я готов. Только меня от этого запаха тошнит.

— Ладно, перестань уже ныть. Считаю до семи и отпускаю. Только стой прямо и держи маску крепко. Раз, два…

— Слушай, Ицик, а это обязательно, чтобы столько мяса было?