В поселке-то у нас про это не знал никто. Наоборот. Говорили, что я тебя в ежовых рукавицах держу и что кручу тобой как мне вздумается. Помню как-то раз в кино пришла, а Шушан у меня за спиной говорит:

— Кто? Масуд Дадон, что ли? Да он даже если пукнуть захочет, и то сначала домой сбегает и у жены разрешения спросит.

Ну, вот и ушел от меня мой Масуд. Как пришел, так и ушел. Даже и не оглянулся перед уходом. Да и вообще все время отворачивался. Как будто не хотел на меня смотреть. Так и не узнал, что со мной за эти шесть лет приключилось. И даже не спросил, как я без него тут справляюсь. Сбежал к себе обратно в могилу, а меня не взял. А ведь я без «катюши» к нему пойти не могу.

Все. Ни спины его у меня больше нету, ни руки… Даже запах его — и тот от меня ушел.

Если бы я могла, сейчас бы сняла с ворот сетку и положила ее себе на плечи. Только как же я это сделаю? Ведь мне нечем ее срезать. У меня с собой только сумочка, которую я шесть лет не открывала. А может быть, в ней маникюрные ножницы есть? Кстати, а что в ней есть вообще?

Нет, не могу я ее сейчас открыть. Пока не могу.

Я снова утыкаюсь носом в вырез платья. Хочу уснуть. Пусть сон заберет меня к себе.

Я прихожу на кладбище и ищу там могилу Масуда, но никак не могу ее найти. Ее нигде нет. Там, где была его могила, растут теперь шесть высоких колючих репейников. Ничего не могу понять. Я трогаю земле в том месте, где должна быть могила, и вижу, что она плотная, что ее еще ни разу не копали. Мои красные ногти ярко выделяются на фоне колючек. С другой стороны кладбища слышен голос нашего раввина. Он читает псалмы. И как это я не заметила, что на кладбище другие люди есть? Я трогаю голову, чтобы убедиться, что она покрыта платком и в мой палец впивается заколка. Не понимаю. Откуда вдруг на голове у меня оказалась прическа, которую я сделала для бар мицвы Коби? Я поднимаю голову, чтобы посмотреть, чью могилу пришли навестить, и вижу, что это не раввин никакой, а пчела, которая жужжит так, словно молится.

Я иду по центру нашего поселка. У меня красивая прическа, на мне расклешенная желтая юбка и черная блузка с желтым воротником. Вхожу в фалафельную. Масуд поворачивается ко мне спиной, а я говорю:

— Масуд, бросай все и пошли со мной. Прямо сейчас.

Но он не отвечает. Я слышу, как сзади кто-то смеется. Это его отец. Он говорит:

— Шмуона! Шмуона! Как дела, Шмуона?

Точь-в-точь как он смеялся надо мной, когда еще был жив. Я оборачиваюсь и вижу, что он сидит на высоком ящике, на котором раньше сидела Эти, когда приходила в фалафельную помогать Масуду, и, как ребенок, играет с кассовым аппаратом: нажимает на кнопку, раздается звонок, и выдвигается ящичек с деньгами. Он его задвигает и снова нажимает на кнопку.

— Смотри, — говорит, — Шмуона, что я делаю. Видишь?

Я поворачиваюсь к Масуду, подхожу ближе, но он по-прежнему стоит ко мне спиной и режет овощи для салата. Я говорю:

— Бросай все дела и пошли домой!

А он показывает ножом на большой таз, и говорит:

— Смотри, сколько хумуса я сегодня наготовил. Тут на тысячу лир будет. Разве тебе не жалко тысячу лир? Ты что, не знаешь, что сегодня раввин Кахане[19] приезжает? Слышишь, громкоговоритель проверяют? Он вот-вот уже приедет, и все его слушать придут. Жалко такой случай упускать. Я сегодня половину выручки Дня независимости сделаю.

— Масуд, — хнычу я, — я есть хочу. Сделай мне несколько шариков.

А он говорит отцу:

— Что это с ней сегодня? Она в жизни моего фалафеля не ела. Никогда даже к прилавку не подходила.

И голос у него такой, будто он выиграл в лотерею десять миллионов лир, но своему счастью еще не верит. Я начинаю упрашивать его, как маленькая:

— Ну пожалуйста, Масуд, сделай мне фалафеля.

А он:

— Через полминуты будет готов. Сколько шариков ты хочешь? Четыре?

Он так рад, что кажется, вот-вот плясать начнет, и делает шарики очень быстро. Они выходят у него очень красивыми. Я говорю:

— Я хочу много.

Но он на меня не смотрит. Тогда я говорю:

— Я хочу их все, и чтоб ты сделал их только для меня. — А сама смотрю на хумус и думаю: «Как же я все это съем?» — Если, — говорю, — кто-нибудь за фалафелем придет, скажи, что закрыто. Я съем все, что ты сделаешь, и мы сразу пойдем домой. У нас мало времени.

И тут его отец говорит:

— Смотри, Шмуона, как красиво уложены деньги. Кучками, видишь? Это я их тут так разложил. Все их для тебя разгладил; сотни положил на сотни, полусотенные — на полусотенные, десятки — на десятки, а однолировые — на однолировые.

Мне не хочется на него смотреть, потому что он умер от инфаркта еще до открытия фалафельной и из них двоих только один Масуд сейчас живой. Масуд подходит ко мне с шариками фалафеля — на каждом пальце у него надето по шарику — и я начинаю есть прямо с его пальцев. Шарики горячие и обжигают мне рот. Я съедаю все, но мне хочется еще. Однако он больше не жарит и смотрит мне в глаза неподвижным взглядом, словно его глаза остекленели. Только губы движутся.

— Ешь, — говорит, — Сими, на здоровье, сколько хочешь. Ешь, ешь.

А потом опускает глаза и смотрит в пол. И голос у него становится такой, будто он хлебнул скисшего молока. Или будто деньги, которые он выиграл в лотерею, оказались фальшивыми.

— Я, — говорит, — Симона, сегодня домой не приду. Когда с хумусом разделаюсь, с отцом уйду. Я сегодня умру, Сими. Я сегодня умру, так и знай.

Я начинаю бить его по голове. Он вот-вот упадет на плиту, на которой стоит кастрюля с подгоревшим маслом. Он не кричит на меня, не отбивается, только старается устоять на ногах. Но чем больше я его луплю, тем он все больше и больше уменьшается в размере. Когда он становится ростом с маленького ребенка и доходит мне до пояса, я хватаю его и хочу поднять на руки. Одной рукой я держу его под коленками, а вторую за спину завела. Но он тяжелый. Хотя ростом он и уменьшился, его вес не изменился. Я поднатуживаюсь, ноги Масуда отрываются от земли, и я направляюсь к выходу: хочу отнести его на руках домой, чтобы он не ушел с отцом. Запахи масла и кинзы, впитавшиеся в его одежду, меня просто убивают, но, несмотря на это, я утыкаюсь носом в его рубашку и не вижу, где выход из фалафельной. В конце концов мне все-таки удается донести его до двери, но тут на меня набрасывается его отец и отнимает у меня сына своего. И все время со смехом приговаривает:

— Шмуона, Шмуона, как у тебя сегодня дела, Шмуона? — А потом перестает смеяться, хватает меня за руку и говорит: — Иди-ка сюда, Симона. Забирай все деньги из кассы. Они нам больше не понадобятся. Что мы там с ними делать будем? Бери, бери, не стесняйся. Давай откроем кассу вместе.

Он берет меня за палец и нажимает им на кнопку, но ящик не выдвигается. Звенит, но не выдвигается.

Я открываю глаза и понимаю, что все это мне приснилось. Уже утро. Светает. Во рту у меня сухо. Трава на футбольном поле покрыта росой. Как будто она всю ночь меня слушала и плакала от жалости. Я переворачиваюсь на живот и слизываю с травы росу. Ночная влага, она самая чистая. Я сажусь, беру сумку и открываю ее. Внутри пахнет «нашей Симоной» — духами и пудрой. Я вижу там тушь для ресниц, которая за шесть лет уже засохла, увеличивающее зеркальце, пинцет, пузырек с лаком, флакончик духов и белый платок в пакетике для шабат-хатана. И еще там есть пара новых шелковых чулок, чтобы было во что переодеться, если будет затяжка. Все эти вещи сидят у меня в сумке и смотрят на меня. Я засовываю руку поглубже, до самого дна, и нащупываю там что-то твердое. Только не могу понять, что это. Вынимаю и вижу, что это нож, завернутый в салфетку. Я взяла его на бар мицве Коби. На память.

Я расстегиваю молнию маленького кармашка и вынимаю из него спичечный коробок. Открываю его и вижу кольцо, которое Масуд дал мне на свадьбе. Оно лежит на ватке, как больной на смертном одре, с которого уже никогда не встанет. Я не надеваю его на палец, а вместо этого кладу в рот и сжимаю зубами. Затем закрываю сумку и хочу встать, но ноги меня не слушаются. Я хватаюсь обеими руками за штангу ворот и с трудом ставлю себя на затекшие от долгого лежания ноги.