А когда наконец уснул, приснилось ему детство; это, скорее, был не сон, а воспоминание: будто он снова у себя, в сибирской деревне, и провожает отца на германс­кую войну. Народу много, играют гармошки, поют и пла­чут дети и бабы.

С Богом! Тронулись подводы, заполненные пьяными новобранцами, за ними идут ревущие бабы и дети. Сте­пан тоже идет, плачущая мать отстает. Отец бледен и трезв, он молча смотрит на сына, но не машет рукой на проща­ние, как другие, а будто хочет что-то ему сказать. Его губы шевелятся, но Степан его не слышит. Все провожающие уже отстали, один Степан все старается догнать, но под­вода с отцом все отдаляется.

— Тятя, тятя! — в отчаянии закричал во сне Степан, разбудив других разведчиков. — Ты че сказал-то?

Но новобранцы уже далеко, и лицо отца превращает­ся в неразличимое бледное пятно.

Степан упорно, из последних сил бежал за ним, уже стемнело, зажглись звезды, и вот он оказался в незнако­мом поле с далеким пологим холмом, на котором растут дубы. Уже и подводы не видно и не слышно, и малень­кий Степан остался один под звездным небом.

— Тятя! — в отчаянии закричал маленький Степан. И упал на землю. Потом встал и упорно пошел к опустев­шему горизонту, всхлипывая: «Тятя, тятя...»

И вдруг услышал глухой голос отца, казалось, доно­сящийся отовсюду:

— Сынок, не ходи за мной, не ищи меня.

Разведчики переглянулись, потом посмотрели на часы, наконец, сели, уставившись на спящего тяжелым сном Степана, но будить его не стали. Потихоньку нача­ли собираться.

* * *

Ночью они вышли на передовую, заняли свой секрет. Иван Безухов какое-то время разглядывал немецкие позиции, потом оторвался от бинокля и обернулся на сво­их старых товарищей. Прохор, Степан, Михаил — все вро­де здесь. И все свои. Над немецкими позициями, как все­гда, как было все эти годы, взлетали ракеты. И тоже, как всегда, раздавались автоматные и пулеметные очереди.

— Ваня, может, пора? — спросил Степан.

— Пусть побольше стемнеет, — сказал Иван Безу­хое. — Или вы тут без меня привыкли средь бела дня за «языком» ходить?

— Всякое бывало... Днем-то они как раз не ждут, — заметил Степан. — С лейтенантом вот сходили, все было честь по чести, самого полковника взяли, а вот поди ж ты... Мертвого приволокли.

— Ну что, все слышали, что политрук сказал? — спро­сил Иван Безухов, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Вроде он сказал, что только до границы, — неуве­ренно ответил Михаил.

— Да он еще не то скажет, раз ему велено... Свою го­лову пора иметь! — посуровел Иван. — Высота эта, сам слыхал, уже за границей. Говорят, два километра от пере­довой. А на слух я пока не жалуюсь. Карту бы еще по­смотреть... Лучше скажи, что тебе этот пан Маркел пере­дал? — спросил он Михаила.

— Не Маркел, а Марек... Так вот, хотят они, власовцы которые, помочь нам. Будто проходы они в минных по­лях знают. Марек их на этот счет еще раз предупредил. Покажут проходы — могут рассчитывать на что-то. Об­манут — разговор, мол, с ними будет короткий.

Неожиданно со стороны немцев началась стрельба, разведчики прижались к земле. Трассирующие пули ле­тели над головами, ухали минометные взрывы. Потом все так же неожиданно стихло, как и началось. Приподняли головы, переглянулись.

— Пугают фрицы, — констатировал Степан. — Ну так что, мужики, скажете?

— Насчет чего? — не понял Иван Безухов.

— Все же непонятно мне, мужики, насчет этого Ма­река и его власовцев, — сказал Степан Безухову.

— Война к концу, все жить хотят, — вздохнул Иван. — Что ж тут непонятного?

Снова пауза, в течение которой все внимательно смот­рели в сторону противника. Взлетающие ракеты на ко­роткое время освещали их лица.

— А если б не к концу? — наседал Степан. — Показа­ли бы они тебе проходы? А вот бы они тебе показали!

И сделал характерный мужской жест.

— Или с чего он, Маркел этот твой, или Марек, так о них забеспокоился? — спросил Степан. — И с чего ты думаешь, будто он для нас старается?

— Неужели непонятно? — хмыкнул Прохор. — Он сам к полякам в плен попал, а они — к немцам. Вот и сочув­ствует... И говорит, будто ни сам, ни власовцы эти в на­ших не стреляли, а как проверишь?

— Значит, выходит, веры им нет никакой, — кивнул Степан.

— Может, и верно, — хмуро сказал Иван Безухов, гля­дя на одного Степана. — Только непонятно тогда, зачем он это все Михаилу рассказывает...

— А чтобы в доверие войти, — ни на секунду не заду­мался Степан. — Война заканчивается. А жить-то хочет­ся. Что ж тут непонятного.

Иван Безухов не ответил. Помрачнел еще больше.

— У него семья, больная внучка на руках, тоже пони­мать надо, — сказал он после паузы. — Не до того ему... Ты, Миша, горчичники и таблетки им отнес?

— Отнес, — кивнул Михаил. — Ева прослезилась. Не знала, как благодарить. Внучке, говорит, вроде лучше стало.

Снова наступила пауза, в течение которой все крути­ли самокрутки из конфискованной у политрука газеты, не забывая поглядывать в сторону противника. Взлетаю­щие ракеты на короткое время освещали их лица.

— М-да... — многозначительно вздохнул Иван. — Так чего ты хотел сказать? — обратился он к Степану. — Ты-то что с этими власовцами предлагаешь сделать?

— А что тут думать? По команде доложить — пусть начальство само и решает. Не нашего ума дело.

— Тогда ты и докладывай, — хмуро ответил Иван Бе­зухов.

— А ты?

— А я не собираюсь. Раз они нам помощь предлага­ют...

— Значит, пусть эти власовцы, этот кулак, сдавшийся в плен полякам, этот красноармеец-дезертир, продолжа­ют жить в тылу нашей армии? — повысил голос Степан. — Внучкой прикрылся, а кому он служит, если поит своей самогонкой и наших, и власовцев?

— Он никому не может отказать, — негромко напом­нил Михаил. — Чтоб пулю в лоб не схлопотать. Ты, Сте­па, тоже у него бывал. И к его самогонке прикладывал­ся. — Михаил явно держал сторону Ивана. — И еще на­хваливал... Или забыл?

— Пил, да, но совести не пропил! — завелся Степан еще больше.

— Только поспокойнее, мужики, — сказал Иван, выг­лядывая из землянки. — И потише. Сначала сами разбе­ремся, прежде чем к начальству бежать, верно я говорю?

— А ты чего молчишь? — спросил Степан у Прохора.

— А что тут говорить? — отмахнулся тот. — Тоже рыло в пуху. Бывал у него, дезертира этого, сам знаешь. И не один раз. Только писать объяснительные нашему особи­сту не желаю! Иван правильно говорит. У самих головы нет, что ли? Чуть что — сразу к начальству...

— Та-ак... — растерянно удивился Степан. — Выхо­дит, один я такой, да? Все, стало быть, в ногу, один я шаг вам сбиваю? Не понимаю, мужики, что это с вами? Вой­на-то еще не закончилась, приказа о демобилизации не было! Стало быть, первым делом остается дисциплина. Стало быть, не нашего ума это дело — казнить дезерти­ров или миловать.

— В том-то и дело, что дезертиров не казнят теперь, а к нам в пополнение присылают, — усмехнулся Прохор, сворачивая новую самокрутку. — Лейтенант, поди, пря­мо сейчас их бумаги смотрит...

— Прав ты, Степа, только не в том дело, — сказал Иван Безухов, помолчав. — Да и не о том мы говорим. Может, мы, мужики, вообще видимся в последний раз. Утром дадут приказ, а потом и поспорить будет не с кем. Я ж вам доложил уже о том, что своими ушами слыхал. А вы будто забыли...

— Это верно, — кивнул Прохор. — Надо самим при­кинуть, как быть, раз уж начальство нас списало.

— Ты, Проша, думай, что говоришь, — предостерег его Степан. — А ты, Ваня, точно это все расслышал? Может, показалось чего?'

И все разом взглянули на Ивана Безухова.

— Все точно. За что купил, как говорится. Но еще раз предупреждаю: не для посторонних ушей. Все поняли?

— Да как не понять. Мы, Ваня, в твоих словах ничуть не сомневаемся. — Степан положил ему руку на плечо. — Думаешь, мы сами не видим, не понимаем? Глаз у нас нет? Вот урок этих специально к нам в роту пригнали, чтоб большое наступление изобразить и у немца силы оття­нуть. Только наша разведрота, даже усиленная, как ни тужься, на дивизию не тянет... Я до войны щуку на живца ловил. Щука и то понимала. Если пескарь на крючке сдох уже — она на него и не глянет.