. . .

Самое время рассказать продолжение истории о человеке, которому все безоглядно верили. В частности, о том, как однажды он стал невидимым.

Человек этот был простым неизбалованным мужем, когда взялся выполнять ежедневные утренние и вечерние упования. Затем – раннеутренние, позднеутренние, полуденные, послеполуденные, дневные, ранневечерние и поздневечерние. Когда он усвоил упования, он начал чаять близости родных, соседства близких, родства знакомых, бытия живых и мертвых, жизни смертных и бессмертных. И наконец, когда все его мелкие и крупные пожелания слились в единый непрекращающийся поток стремлений, человек этот исчез из поля всеобщего зрения. Перед исчезновением он сообщил, что очистился и не может воспринимать в себя ничего – даже воздуха. Далее обнаружилось, что его неутомимый голос разносится вблизи дорог дальнего следования в разных уголках планеты, периодически извещая о мире, полном чудес и распахивающем свои гостеприимные объятия всем страждущим. Теперь его официальное прибежище базируется на пересечении первой и второй биссектрис Унимерианского треугольника.

. . .

Герральдий непроизвольно утрачивает всяческий покой, как только ощущает толику мощи, превращающей обыденность в загадочность. Когда же ему удается совладать с собой и обрести душевное равновесие, начинают происходить удивительные вещи. Герральдий обнаруживает простую закономерность всякий раз, как только глаза открываются сами собой, – он оказывается в мире, полном чудес. «Может, и вовсе не закрывать глаза?» – озадачивается естествоиспытатель.

Однако пора в поход. Герральдий трубит полный сбор:

– Так! Слушай мою команду. Лаптям, телогрейке и вжикающим штанам – вольно. Остальным объявляется готовность номер один плюс-минус пять минут.

Перед Герральдием выстраивается шеренга сверкающей обуви:

– На-пррравый-левый-рррасчитайсь! – рявкает крайний ботинок с круглым красным носом.

– Отставить! Я надену вот эти, – Герральдий указывает на пару неразлучных сапог. – Два шага вперед, ать-два! Всем отбой.

Ни разу не надеванные штиблеты вяло расползаются по сушилкам, отбивая чечетку.

…«4П»

Герральдий сидит на подоконнике, поджав ноги, как большая птица на яичной кладке. Сверху за ним внимательно наблюдает Хопнесса.

Герральдий отчитывает собственную тень:

– А почему вы все время смотрите в сторону, когда я с вами разговариваю?

– Потому, что свет падает сбоку.

– А как он должен падать, чтобы вы смотрели на меня?

– Свет должен быть направлен мне в затылок.

Четыре «п» – это принцип перспективы птичьего полета.

Геральдий одним вдохом втягивает ноздрями генеральный план местности. Теперь он видит и слышит окружающее глазами и ушами знакомого города. Ему ведомы чувства каменного организма:

– Дышите, не дышите. Вам требуется приток свежего воздуха, желательно морского.

– Скажите «а-а-а». Вам необходим дополнительный курс интенсивной инсоляции…

Наконец-то появляется Верика и обращается к Хопнессе с разряжающим обстановку вопрошением:

– Что делает Герральдий?

– Иногда он радуется, иногда вздыхает, но обычно просто молчит. Это называется градоконсультацией. Весьма трудоемкое занятие, требующее уйму времени и терпения. Что-то навроде игры в бисер. В данном случае это планировочная сетка и набор дагоценностей естественного происхождения, которые впоследствии будут отшлифованы или обрастут грязью, в зависимости от рода жизнедеятельности населенного пункта.

…мыслимые предвидимости творческого пути

Близится час самосовершенствования. Герральдий засучивает рукава, затачивает большое страусиновое перо и обмакивает в чернильницу. Ляп! На чистом листе возникает развалившаяся в собственной самоуверенности жирная клякса:

– С чего начнем?

– В каком смысле? – пытается сообразить Герральдий.

– Смысл прост. Поскольку это мультик, то вы теперь мультиклепатор. А я главное действующее лицо, то бишь продуцер. Я вам сгенерировал идею, а вы теперь воплотите ее в жизнь. Действуйте!

– Допустим, вот так! – Герральдий берет любимую пипетку, втягивает кляксу и водворяет обратно в чернильницу. Клякса шлепается в чернила под дружные язвительные аплодисменты:

– Добро пожаловать в родные шпинаты! – злорадствуют осевшие на дне сливки каллиграфического общества. – Не удалась голливудская карьера?

Из чернильницы доносится злорадный булькающий хохот. Герральдий прикрывает этот кипящий брызгающийся фиолетовый бульон бронзовой крышкой с надписью «Конец фильмам». Неужели же это конец?

– Да нет же, нет! – возмущаются доверики с недовериками, закатывая рукава и затачивая перья.

. . .

Герральдий смотрит в лицо смерти.

– Где-то я уже видел это лицо. Мы случайно не встречались раньше?

Смерть ухмыляется Герральдию в глаза. Ох, нехорошая это усмешка. Неизвестно, кто кого пересмотрит, но Герральдию пора возвращаться. Стрелки уже соединились, и он слышит голос Верики:

– Уауау-а-у-а-уа-уауа… – Пролетает вереница черно-белых хвостиков.

. . .

Герральдий неспешно пропускает титульный лист с заглавием и приступает к разработке. Титульный лист с заглавием, продолжая вальяжно беседовать, занимают почетные места в первой папке.

Далее следует подробное описание причин, оправдывающих отсутствие замысла, среди которых перечислены – литературная блажь, послание к неведомым потомкам и прочие отвлекающие уловки.

В конце следуют два истертых до дыр предложения, которые смог бы прочесть любой мальчишка, читавший в детстве рассказы про сыщиков, пользовавшихся для отвода глаз кипяченым молоком в своих тайнописях. Итак…

Рокочущая ванна наполняется теплым пористым шоколадом. Быстро мелькают заглавные титры, но музыка обуздывает их соответствующим плавному ритму темпом и деликатно расставляет по своим местам. Герральдий смотрит завороженно. Это, безусловно, натуральный «graficuum mobile» – из яшмы, малахита, мрамора и серпентинита, изготовленный заботливыми и добросовестными руками Всеши и Верики. Причудливо движущиеся картины перетекают из одной в другую, удивительным образом оставаясь на месте. Стена бассейнового зала приобретает сангиновый оттенок. Наброски лошадиных и человеческих фигур, части тел, чертежи, растительные узоры, папирусные крылья. На экране высвечивается рельефный торс обнаженного по пояс мужчины с фамильярной наколкой периода возрождения: «Viva Leo!». Герральдий начинает ощущать некоторое смущение:

– Минуточку! Это еще что такое?

Мозаичное панно застывает в кадре.

На подходе час пропесочивания птицы с неугомонным хохолком…

. . .

Когда Герральдий молчит, Верика чувствует на себе пик атмосферного давления. Ей не нравится, когда на ней заостряют внимание. Поэтому Герральдий терпеливо ждет. Время еще пока есть. Верика сбрасывает с себя груз нависшего молчания, поднимается к потолку и взирает на Герральдия чуть свысока:

– А что значит управлять временем?

– Это значит не обращать внимания на часы.

– Зачем же ты окружаешь себя таким количеством циферблатов и стрелок?

– Чтобы целенаправленность происходила с ювелирной точностью. Порой мгновения притираются так плотно, что между ними не просочится даже дух времени.

«Бомм!», пауза, «бомм» и еще раз – «бомм».

– Слышишь! А теперь?

«Боммбоммбоммбоммбоммбоммбоммбоммбомм…»

Большое сердце теряет очертания.

…неуместная и несвоевременная брань

Герральдий снимает безуголку и выбирает самую удобную в своем положении позицию. Он ложится между небом и землей.

И вот что он отсюда может набдюдать. Поверхности сегодня не видно, и это к лучшему. Левая часть круглого окна плотно закрыта курчавыми серо-голубыми портьерами, а правая половина чистеет прозрачной голубизной, по которой проплывает бледный полумесяц, рожками вниз.