Но ведь и у всех нас есть свой большой дом и свой сад; там мы вечно что-то строим и что-то исправляем, и вокруг нас всегда полно людей, призванных привести все в порядок. У каждого из нас хватает работы, но взгляни хотя бы краешком глаза на тех, кто призван к работе наиважнейшей. Оставь на время свою работу и присмотрись к тем, кто делает свое дело искусно и точно, ловкими и красивыми движениями умелого человека. И если ты увидишь таких людей, то не потеряешь времени напрасно, любуясь ими с восхищением и признанием. Любой работник достоин своей мзды, но подлинный мастер достоин большего: стать примером. Тебе так и не дано понять до конца, в чем же его секрет: чем дольше ты глядишь, тем удивительнее представляется тебе его труд и умение и тем таинственнее его искусство, с каким владеет он своим ремеслом. И ты понимаешь, что важно не только то, что человек делает, но и как он это делает, с каким умением и каким мастерством. Подлинное мастерство непостижимо, и познается оно по одной ему присущей красоте. Любая красота непостижима. И человек на своем месте непохож на человека, просто делающего свою работу, скорее он напоминает естественно растущее дерево, ибо все, чему он научился, он делает с абсолютной естественностью. Свой дар он не может никому передать в наследство. Научиться этому нельзя. Как нельзя заменить человека, который на своем месте; нет, тут должен только прийти другой человек, со своим даром, чтобы по праву занять свое место.

Так поэтому остановимся и воздадим почет человеку на своем месте.

1926

Впервые воткнув в землю росток, человек ходит на него смотреть по три раза в день: ну как, подрос уже или нет? Затаив дыхание, он склоняется над ним, приминает землю у его корешков, расправляет листочки и вообще всячески мешает ему расти, считая это полезной заботой. А когда растеньице, несмотря на все, принимается и растет, как на дрожжах, человек удивляется такому чуду природы, словно произошло нечто необычное, и считает это одной из самых своих больших личных удач.

Позже, да, позже все уже по-другому, позже человек засаживает свою грядку с небрежностью профессионала: вот так-то и так-то, а теперь докажи, на что ты сам способен. Если какой-нибудь росток не примется, он пожмет плечами: сам виноват. А что другие растут, так это естественно, — ведь я подготовил им прекрасную почву, и было бы просто неблагодарностью, если бы они не росли.

Впервые в жизни отправившись за пределы своего отечества, человек прежде всего чувствует страх перед той неизвестностью, в которую он ввергает себя, но не слишком подает вид. Во-вторых, он ощущает непреодолимую страсть к приключениям, гордость завоевателя и мужество первопроходца; душа его скромна, но преисполнена безмерной гордости и почти болезненной чувствительности. Так знайте же, меня ждут неведомые дальние края; я не просто такой-то, а великий искатель приключений.

Когда же человек в десятый или двадцатый раз отправляется за границу, то, надвинув дорожную кепку на глаза и заложив руки за спину, предается самосожалению. Боже, какое бремя, какая скука. Опять скитаться черт знает где, иметь неприятности с таможней, менять деньги, искать ночлег в незнакомом отеле. Черт меня дернул опять ехать и т. д. и т. п.

Когда человека в зрелом возрасте впервые выбирают членом какого-нибудь комитета или секретарем общества, он прежде всего чувствует себя глубоко польщенным, и для его скромной особы — это целительный бальзам, льющийся на его обостренный комплекс неполноценности; вместе с тем его так и распирает от гордости, и он говорит себе, смотрите-ка, мир во мне нуждается. И я покажу, на что способен; это новая эпоха в истории; с этой минуты все переменится, все будет реорганизовано, начнется разработка новых задач. — Боже мой, надо только иметь вкус к работе, и тогда произойдут чудеса. Наконец-то появилась возможность глубоко и действенно вмешаться в происходящее…

Когда же человека в десятый раз выбирают куда-то, его одолевают совсем иные чувства. Прежде всего, он принимает это как должное: я в этом разбираюсь, у меня есть опыт… Для меня дело привычное, не требующее большого труда; но если опять какой-нибудь придира начнет приставать ко мне… Нет, господа, благодарю за честь, которую вы мне оказываете, но простите, для меня это в тягость… Впрочем, если вы настаиваете на моем избрании, я обещаю вам, что буду проводить прежнюю линию, а не только исполнять свои функции. (Боже мой, какая трата времени! И почему я, идиот, надрываюсь ради других?)

Впервые в жизни видя свою статью, напечатанную в газете или журнале, человек чувствует сильное сердцебиение, девичий испуг и вместе с тем торжественное парение души. Ну вот, теперь тысячи людей держат в руках мою статью; боже, что они о ней думают! К примеру, вот этот господин, так внимательно читающий газету… Прочел он мою статью или нет? Что, если ему сказать: «Уважаемый, прочитайте лучше вот эту статью…» Все-таки удивительная вещь — воздействовать на общественное мнение, высказывать миру новые мысли и тому подобные вещи. Боже мой, у меня столько новых идей, я мог бы писать о многом и все равно никогда не смогу написать до конца обо всем, что во мне сокрыто! Предоставьте мне побольше места и тогда увидите.

Годы спустя идет человек по улице и вдруг прячется в подворотню. Черт возьми, снова мне навстречу этот тип… опять будет приставать ко мне с какой-нибудь статьей для его журнала… я тебе покажу статью! И о чем только человек может писать все время? Что я, солитер какой, состоящий из одних статей? Вот если бы не писать никаких статей, была бы жизнь…

И так во всем, кроме рождения и смерти; их человек, слава богу, переживает только один раз и впервые.

В этом и заключается жизненная гармония и уравновешенность: то, что одни делают впервые с вдохновением и восторгом первопроходцев, другие совершают в сотый раз, неохотно, молча, по заведенной привычке. Мир, в котором все бы происходило впервые, был бы прекрасен и безумен; мир, состоящий лишь из вещей, проделанных в сотый раз, был бы отвратителен, вечно одинаков и почти разумен. Только у поэзии есть привилегия — все виденное видеть впервые и говорить обо всем впервые с тех самых пор, как стоит мир.

1935

Каждый раз, когда я читаю о молодом поколении в литературе, в искусстве и бог знает в чем, я на мгновение становлюсь в тупик. Мне начинает казаться, будто пишущие особо хотят подчеркнуть, что речь идет о поколении каких-то двуногих или покрытых кожей. Люди всех поколений, известных мне, ходят на двух ногах, и все они покрыты кожей; все поколения, которые сегодня можно встретить, в сущности — молодые. Если же действительно встречаются старики в буквальном смысле этого слова, то они пережиток прошлых эпох; но они чрезвычайно редки, и их следовало бы хранить, как реликвии. Мы же, все прочие, — от десяти до восьмидесяти лет, — молодежь; вопрос о возрасте был снят как бы по молчаливому уговору, перестал быть целью жизни.

В мои детские годы еще существовали старые люди; это были мужчины лет сорока и выше, в большинстве своем усатые, с длинною трубкою, мрачным взглядом и, главное, с глубоким презрением к зеленой молодежи. В сорок лет эти мужчины назывались зрелыми, а в пятьдесят, как говорится, видели Авраама, с чего и начинался преклонный возраст. Борода и меланхолическая серьезность были идеалом двадцатилетних; молодые люди стыдились своей молодости, считая ее слабостью и недостатком. Едва человек достигал совершеннолетия, как старался показать, что ему, мол, знаком горький жизненный опыт, и рассуждал о многом с разочарованностью мужа, давно уже не питающего никаких иллюзий. Внешне свое отношение к жизни они выражали богатой растительностью, егерскими рубашками[85] и установившимися привычками, такими, например, как постоянное место в трактире или своя пивная кружка.