Второй и третий пояс то и дело проникают друг в друга; не знаю, отчего на картах Большой Праги они не обозначены разными красками — это пошло бы на пользу обеим группам их воскресных хозяев. Ибо второй пояс — заповедник для семейных людей, а третий — для влюбленных. Обычно это труднодоступные места, не отличающиеся красотами природы, скорее наоборот. Семьи, как правило, раскидываются табором в мирной полутени, в красивом местечке; мамаша, прежде чем опуститься наземь, подберет юбки, папаша снимет пиджак, после чего они поговорят немного о заботах насущных либо сделают замечание детям. «А хорошо здесь», — заметит папаша, любуясь видом смиховских труб либо карлинским Домом инвалидов[73]. «Ах, какая прелесть!» — воскликнет девушка, отыскав со своим милым уютный уголок, откуда, кроме кустарника, ничего не видать. Но в следующий момент туда же направит стопы целое семейство — в поисках тени и красивых пейзажей.

«Добрым людям и притулиться негде», — бросает мамаша довольно громко, а возлюбленные провожают удаляющуюся семью ненавидящим взглядом. Но когда воскресенье переваливает за полдень — им уж не до того, чтобы оглядываться вокруг; прижавшись и замерев в каком-то бесконечном немом поцелуе, влюбленные, как выразился один поэт, «позволяют миру идти возле»[74]; мир это и делает сплошь и рядом, рассуждая при том о жареной баранине либо о тетушке, которая приедет из Пардубиц[75].

Четвертый пояс — это необъятный мир путешествий поездом либо пароходом; этот мир уже не принадлежит воскресной окраине, разве что своими возвращениями. Стоит только загромыхать воскресному поезду, в окнах которого полно разнообразных лиц, на него воззрятся со всех откосов и изо всех закоулков.

«Ну, мне пора», — вздохнет девушка, и подберет волосы под шляпку. «Ну, по домам», — прикажет папаша; и садоводы, что полили свои нежные саженцы и теперь наслаждаются покоем на орошенном клочке земли, тоже устало, спокойно провожают взглядом убегающий состав, думая о своей резеде.

1926

Собственно, садясь за письменный стол, я собирался писать о чем-то другом (не о судах, нет), но в тот момент, когда я брал в руки перо и бросил взгляд на окно, следя за кружившейся мухой и улетающей мыслью одновременно, на глаза мне попался паровозик, далекий, громыхающий паровозик, обыкновенный, поездивший на своем веку пассажирский состав, одним словом, скорый поезд, из тех, что ходят «на Бенешов, Табор, Весели[76], Вену»; катил он откуда-то из-под Богдальца к Гостиваржу[77]; не успел я оглянуться, как он свернул в поля и был таков. У меня осталось только перо в руках и поразительная, немая, невысказанная, особенная зависть человека, сидящего дома, к тем, кто уезжает в неведомые края.

И вот что интересно: если бы час назад ко мне пришел сам творец и сказал: «Карел, собирайся, через час на Бенешов и Весели пойдет скорый; подумай, ты ведь сможешь проехать через Богдалец в Гостиварж, и вся округа вблизи этого полотна будет тихо завидовать тебе, потому что поезд унесет тебя в широкий и вольный мир, между тем как они обречены торчать за двумя своими оконцами — ну, поезжай, господь с тобой», — тут я наверняка начал бы выкручиваться, лепетал бы, что по чистой случайности как раз сегодня мне это не слишком удобно, я как-то не в расположении, и потом мне надо написать статью, — в таком духе я придумал бы еще пятьдесят предлогов, лишь бы отвертеться от сделанного предложения, и с облегчением вздохнул бы, когда великий искуситель, закрыв за собою двери, оставил меня в покое. Да и вы, по-моему, поступили бы точно так же; но это вовсе не помешало бы нам в следующий раз с грустью провожать проходящий мимо поезд, завидуя пассажирам, алкая новых горизонтов и неведомых целей. «Да, — думаем мы про себя, — эти вот едут, а я, бедняга…»

У вагонного окна стоит господин и любуется, как проносится мимо и исчезает бескрайний и незнакомый мир; этому хорошо, он небось едет… А господин стоит у оконного стекла, любуется далекими оконцами и думает себе: «Славно, должно быть, живется за этими окошками; колышутся занавесочки, кругом тихо, воздух свежий — вот бы пойти и постучаться: „Разве вы меня не знаете? Я тот-то и тот-то, проезжал мимо, и захотелось мне вдруг заглянуть в ваше оконце, как хорошо, наверное, за ним жить, жизнью тихой и полной“. А вот тропинка — мне никогда не пройти по ней; а что там дальше, в этой равнине? Наверное, что-то прекрасное и удивительное, какие-нибудь рощи либо родники. Пройти бы до конца этим путем, поглядеть, каков мир там, за холмом, обогнуть угол этих домов, посмотреть, кто или что скрывается за ними, пожить тут и все разузнать, — какие это бесконечные, интригующие, таинственные возможности, мимо которых меня провозят, как зверя в клетке! Привет, привет вам, люди, которые остановились здесь, чтоб помахать рукой вслед поезду, хорошо вам живется, хотелось бы мне оказаться на вашем месте, да вот видите — я должен ехать, должен и не могу поступить, как мне хочется».

И неужели вы полагаете, что господин, стоящий у вагонного окна, доедет до неведомых земель? Даже если я исключу возможность того, что путь он держит только до Бенешова, — никогда не добраться ему в неведомые края; и даже если бы ехал он в Италию либо на Яву, никогда не очутится он в неведомой земле, ибо неведомая земля не та, что лежит где-то далеко, а только та, где нас нет. Неведомая земля — та, куда мы никогда не доберемся, или та, которая осталась позади. Я никогда не мог попасть в неведомые страны; много дней и ночей путешествовал я поездами и пароходами, чтобы убедиться, что неведомые земли или лежат где-то в иной стороне, или же у нас дома. Так пусть господин у вагонного окна отправляется во все четыре стороны, нигде не ждут его приключения, ибо если только событие на самом деле произойдет и в самом деле будет пережито, оно тотчас перестанет быть увлекательным приключением; это — проклятая реальность. Быть на Яве или на Луне для тех, кто уже там, — вовсе не авантюра; но это — немыслимая авантюра для того, кого там нет. Для человека, машущего шляпой вслед уходящему поезду, романтические дали находятся именно в тех краях, куда мчит этот поезд; для господина в вагоне романтическими представляются те места, мимо которых он следует без остановки. Не знаю, но вполне возможно, что кому-то представляется чем-то несбыточным и романтическим сидеть у окна и писать статью, в то время как меня манит таинственная возможность отправиться к Бенешову…

Да, что же, собственно, мне хотелось сказать? А-а, только лишь то, что именно поэтому всякий человек долго провожает взглядом уносящийся поезд и именно поэтому самыми прекрасными и заманчивыми представляются ему как раз те края, которые мелькают за окнами громыхающего вагона.

1925

О нем следовало бы говорить «звучный август». Хотя природа притихла и птицы уже давно отпели — разве что, готовясь к отлету, застряли в тростнике либо на опушках леса; тут полно птичьего гомона и щебетанья, но более других месяцев август звучен людской суетой и спешкой; еще скрипят подводы с урожаем, еще звенят косы, косящие отаву; но в этот скрип и звон уже вплетается сбивчивый перестук цепов; безостановочно жужжит молотилка, шуршит солома, тарахтит на полях трактор и, огибая ниву, кричит на ленивую упряжку пахарь: «Н-но, пошла!» Это — главный августовский клич, великая музыка позднего лета; но тем самым уже просеиваются голоса осени, ветер свищет иначе, громче, ветру теперь есть чем шелестеть, оп вкладывает меж губ тугую осоку и пробует на ней играть.

Но главное — как будто прибыло стад; всюду коровы, подбирающие остатки выкошенной отавы; стерня кишит гусиными стаями; отовсюду слышен крик детей, лихое гиканье мальчишек-пастушков и взвизги девчонок-гусопасок. Так перекликаются поле с полем, а ветер уже несет звуки дальше — до другой деревни; босоногий карапуз нагоняет страх на больших, грузных коров, ругается, как большой, да еще надувается, будто горлопан-петух. Август принадлежит детям больше, чем любой другой месяц года; никаких тебе школ, поле все нараспашку, бескрайний простор, и кричи сколько влезет! Дикое гоготанье гусей, шелестящий топот стад и восторженный детский визг — все это тоже истинный голос августа.