Право, только мальчишка может по-настоящему оценить столь любопытный предмет, каким оказывается сосулька; впервые увидев ее, он тотчас с радостным изумлением обнаружит, что:

1) сосульку можно обломить, и при этом раздастся весьма приятный стеклянный звук;

2) сосульку можно сосать; и хотя это ужасно холодно, а детские лапки коченеют от тающего льда, но как новинка сезона — это редкое удовольствие;

3) сосульки, намерзшие на водосточном желобе, удобно обстреливать, как мишень, снежками, особенно если поблизости нет окон. Сшибить этакую здоровенную сосульку, чтоб она с сухим треском вдребезги разлетелась по стылой земле хрустальными осколками, — это, бесспорно, одно из величайших наслаждений и славнейших жизненных удач; тот, у кого ни разу за всю жизнь не было своей сбитой сосульки, не знает, что такое молодечество, зима и красота мира, а главное, он не знает, что такое настоящая сосулька.

Да, да, так оно и есть: сосульки слишком тесно связаны с детством; потому-то, дружище, ты и теперь смотришь на нее с восхищением и восторженно улыбаешься, и у тебя такое чувство, что сегодняшний день тем и хорош и весел, что осенен двенадцатью ледяными сталактитами. Смотри, ты мог бы протянуть к сосульке руку и попробовать убедиться, с каким чудным стеклянным звоном она отломится, но ты не сделаешь этого; тебе вдруг станет как будто жаль ее. Ты мог бы отломить кусочек и пососать, но и этот интерес теперь почему-то безмерно далек от тебя. Что это, неужто в тебе совсем угасло детское желание испытать, на что годится сосулька, и что вообще можно делать с разными вещами, которые встречаются на свете? Нет, желание скорее всего не угасло, но теперь мне интересно другое, чего я не замечал раньше, — мне интересно, например, как сосулька растет. Она как бы складывается — кольцо за кольцом, слой наслаивается на слой, пока не образуется такой вот длиннющий сталактит. Это только кажется, будто сосулька стекает с крыши; на самом деле она — результат терпеливого сложения. Стоит только присмотреться внимательнее, чтоб увидеть горизонтальные звенья, но можно установить и еще кое-что, — например, откуда дул ветер в тот момент, когда сосулька росла, ибо на противоположной ее стороне образуется шишка — в зависимости от того, куда отлетала замерзавшая капля воды; вся сосулька равномерно разделена этими карнизами, как стебель хвоща. А пока я отмечал все это, самая крупная из моих сосулек увеличилась на целое звено, и теперь я могу сказать, что видел, как сосулька растет.

Так обстоит, очевидно, дело с человеческим познанием вообще. Наверное, во всех вещах человека интересовало сперва, можно ли сломать их, полизать либо как-нибудь еще употребить; только сотни, а может, тысячи лет спустя ему сделалось любопытно, как вещи возникают и какой закон за этим стоит. Может, человечество молодо, пока оно пробует, на что годятся разные предметы или материалы — ну, скажем, в пищу либо для войны; когда же оно повзрослеет, то станет наблюдать, уже не торопясь и более внимательно, как вещи, собственно, выглядят, как они возникают и какие морфологические либо генетические законы управляют ими. И во многом — увы! слишком во многом — мы все еще находимся на стадии, когда любят лизать либо, любопытства ради, разбивать вдребезги.

1937

Чтоб не было кривотолков и чтоб никто не подумал, будто я завистлив, — желаю всем, кто в эти зимние дни носится по горам, сыпучего, доброго, сорокасантиметрового снега, счастливых спусков со склонов и всяческих удач вообще. Да будет так!

Но, наблюдая перед праздниками и воскресеньями переселение народов, толпы молодых людей и дев с лыжами на плечах, массовое лихорадочное бегство в белое великолепие гор, я прежде всего говорю себе, что не все паломники и паломницы ищут чисто спортивных наслаждений в телемарках, христианиях и как там еще называются всякие штучки; многие просто вываляются и вымажутся, нападаются, и вымокнут, и устанут, как собаки, ибо не каждому из нас дано благоволение, необходимое во всем. И потом, я уверен, что отнюдь не всех пилигримов влечет в туманные дали страстная потребность отдаться белому великолепию гор и благоговеть пред их божественной чистотой; ибо если бы на этом свете существовало такое мощное массовое влечение к красоте, величию и чистоте, то это должно бы чуточку больше отразиться на наших городах, да и на наших привычках и порядках. Угрюмые ворчуны сочли бы, что эти зимние горные вылазки ни то, ни другое — просто мода. Что же касается меня, то, на мой взгляд, это нечто еще более слепое, чем мода. Что-то сродни инстинкту. Нечто вроде атавизма. Бегство назад, к природе.

Naturam expellas furea, tarnen usque recurret, — изгони природу в двери и полезешь за ней через окно. Выживи ее из города и поедешь за ней в горы. К этому вело все. Из-за того что на наших улицах снег превратился в препятствие для транспорта, мы вынуждены искать места, где снег остался просто снегом, самым что ни на есть снежным снегом. Потому что, чем дальше, тем меньше селимся мы в диких чащах, но больше странствуем, чтобы пожить лагерем в лесах. Гоняемся за солнцем и водой, потому что перестали быть крестьянами и рыбаками. Более того, мы как бы заново открыли для себя и солнце и воду и теперь набросились на них с ненасытной и невиданной страстью. После долгого сидения мы обнаружили у себя свои собственные ноги и принялись исступленно использовать их, окрестив это занятие спортом. Такое открытие — это прежде всего оценка. Мы оценили снег, воду и солнце, воздух и движение; мы сделали мир более прекрасным и драгоценным. Власть над природой — великое приобретение, однако столь же полезна для нас истинная оценка ее сил. Мальчишка, который катается на санках, строит снежных баб, сосет сосульки, — к космическому явлению зимы имеет куда более прямое отношение, чем контора по очистке снега. Я не говорю, что контора эта не нужна или бесполезна, но я рад, что в целом первенство здесь за мальчиком и санками.

Еще далеко не все открытия сделаны нами. Наверное, мы еще откроем и оценим луну и звезды; наверное, мы еще полюбим вкус дождя, строительной стружки или чего-нибудь еще, научимся находить наслаждение и в ветре, — как дети, запускающие змея. А ведь еще остаются у нас цветы и зверюшки. И, наконец, придет, наверное, время, когда мы обнаружим, что города и улицы — это часть вселенной, а люди — исконная и добрая частица природы, и начнем пестовать их с огромным удовольствием и восторженной страстью. Да будет так!

1931

Если говорить истинную правду, дело обстояло так: я опасался за свои растения. Меня беспокоили японские анемоны и хризантемы, розы и только что высаженные в грунт Abies concolar[65], дрок и новый флокс, так же как и все прочее, что растет и цветет в той части вселенной, которую я называю своими владениями. От этакой сухой, морозной, бесснежной зимы, зимы черной, бесплодной — ничего хорошего ждать не приходится; почва в такие бесснежные зимы не отдыхает, не может согреться и напитаться влагой; обнаженные ростки растений вымерзают, рвутся корешки, почки обжигает морозом и вообще в природе поднимается настоящий ералаш. Так-то вот, значит, обстоят дела, и потому каждый садовод ждет не дождется, когда же наконец повалит снег, — он хлопочет все время с ноября по март и стучит по барометру в надежде приманить обильные осадки. Но вот если зима пустая и голая, черная, сухая, как кость, сирая и никудышная, тогда садоводы…

То-то и оно: даже тогда наш брат-садовод не обратится с укоризной к небу и не скажет: «Господи боже, пошли снегу хотя бы на мой сад! Хотя бы на мои анемоны и розы, а если уж на них, так и на тюльпаны — ведь это же тут вот, совсем рядом, а заодно уж занеси и остальные клумбы!» Я говорю, наш брат-садовод не станет сам сводить счеты с небесами, он живет среди себе подобных и подстрекает их против самовластья погоды, говоря:

— Лишь бы не было гриппа! Когда зима сухая — грипп тут как тут. Небось сами замечали — нападает много снега, болезни — как рукой снимет; оно и понятно, занесет бациллы снегом, вот они и погибнут, к тому же во время снегопада воздух очищается — и болезней как не бывало.