Адам разложил газету на скамейке, присел на корточки, как ребенок, и, внимательно моргая, обвел толстой синей рамкой заметку о катастрофе на шахте «Кристина»; серьезно, с довольным видом рассматривает он теперь свою работу и тщательно поправляет один уголок.

— Ну вот, теперь можешь показывать.

Прежде всего к Пепеку. Пепек живет вон там — на квартире у Томешей. Станда просовывает голову в его берлогу и чувствует, что сейчас задохнется — такая вонь идет от детских пеленок и нищенского тряпья. Неряха Анчка, сидя на табуретке, кормит с ложечки сопливого ребенка; другой, еще сопливее, сидит на полу и сосредоточенно играет мутовкой.

— Пепек дома?

— Спит еще.

В углу на постели послышалось кряхтение и скрип, Пепек поднял взлохмаченную башку.

— Что? Что такое?

— Я тебе кое-что принес.

— Ладно, погоди на улице, я сейчас.

Пепек, зевая, выходит на крыльцо в штанах и рубашке.

— Здорово, Станда. Что там у тебя?

— Прочитай-ка вот, — показывает Станда.

Пепек, зевая, чешет волосатую грудь.

— Я сегодня газеты еще не покупал. Ну-ка, покажи! — И он с угрюмым видом пробегает заметку. — Ну и что?

— Что ты об этом скажешь?

— Шуму-то сколько! — презрительно цедит Пепек. — Лучше бы деньжуры побольше подбросили.

— Какой деньжуры?

— Ну деньжат. За такую хлопотливую работенку, братец… надо платить не повременно…

— А показать Анчке не хочешь? Что ты в газету попал?

Пепек злобно дергает головой, точно ему тесен ворот рубашки.

— Да на кой черт! Бабы разве что в этом понимают! — Пепек хмурится. — Пишут тоже — опасный участок! Им-то легко говорить! Послали бы туда этих храбрецов, вот это да!

— Каких храбрецов?

— Которые пишут! Терпеть не могу, когда меня по плечу похлопывают — молодец, мол! Заплатили бы получше, чем языком чесать, а в газетах печатать, от этого толку мало. Из-за славы, что ли, работаем? Разве что Андрес, — усмехнулся Пепек, — а о нем-то как раз и не пропечатали!.. Мне, брат, всю ночь мерещился этот ход, все будто кровля валится…

Станда сильно разочарован тем, как Пепек отнесся к их прославлению.

— А вчера у Малека хорошо как было, — заговаривает он о другом.

— Да, первый класс! — оживляется Пепек. — С Андресом-то смеху сколько было!

— И Ханс пришел.

— Что ж Ханс, — замечает Пепек. — Коли он в наше положение входит — я не возражаю; он был вместе с нами и видал, какова там работенка. Да-а, умей он по-чешски, мы с ним поговорили бы.

— А ты видел, что и Адам пел?

— Да, видел. Что ж, Адам, он хороший товарищ. — Пепек подумал. — Послушай, Станда… ты ничего не заметил, как там у них теперь? Я имею в виду — как дела у Адама с Марженкой.

— Не знаю, — уклончиво сказал Станда. — Они все через меня вроде как переговариваются.

— Ври-и! Что ж, они не разговаривают?

— Разговаривают, но… почему-то у них не получается. Будто они… стесняются, что ли.

— Гм, — размышляет Пепек. — Гляди-ка, Станда, а ведь ты бы мог их помирить. Ты человек образованный, тебя Мария, может, и послушает. Сказал бы ты им — не дурите, мол, люди добрые, или вроде того… Да, а Мария видела, что Адам в газету попал?

— Видела. И тут же хотела спрятать на память!

— Вот это хорошо, — обрадовался Пепек. — Ты еще покажи ей, что Адама там называют раньше всех, на первом месте.

— Это, наверно, по алфавиту, — усомнился Станда.

— Все одно, она, может, не разберет. Понимаешь, пусть видит, что Адам… лучше всех, ясно? Для бабы это иной раз главное дело, — с видом бывалого человека сказал Пепек. — Вот он какой герой, наш Адам. Сколько лет жить рядом с этакой красоткой, вроде как из-за нее в уме помешаться, и ни-ни, даже не коснуться… кому это, брат, под силу! И все время — Марженка да Марженка… Нет, Станда, хвалиться тут нечем, но… ей-богу, я бы так не сумел!

Станда молчит, потому что и сам испытал: сходить с ума по Марии и не сметь ничего, ничего… даже, например, погладить ее склоненную голову или взять за полную гладкую руку… Откуда тебе понять, Пепек, какая это пытка!

Пепек размышляет и шумно скребет себе грудь; такая история как раз по нем, потому что Пепек страшно любопытен, когда дело касается женского пола; такой уж он завзятый бабник.

— Ну, я пошел, — поспешно говорит Станда. — Не знаешь, где живет Суханек?

— Дед? Хочешь и ему показать? Тогда спустись вот здесь и дуй по дороге через переезд — там тебе всякий покажет, где Фалтыс живет. И скажи ему, — паясничает Пепек, — что обушок, мол, нашли и с музыкой доставили в дирекцию. Ну, с богом, Станда!

И Пепек, зевая, начинает для разнообразия скрести себе спину.

У Фалтыса в доме красиво и чисто, как у Адама; перед домом садик: в нем грядка с фасолью и помидорами, клумба анютиных глазок, обложенная кусками шлака, дорожки, посыпанные красным песком, — тут просто чудесно. Из окна выглянул сам дед Суханек.

— А-а! — вполголоса восклицает он. — Сейчас выйду.

Суханек появился в жилете и рубашке, очевидно праздничной, — так туго она накрахмалена.

— Я тут у дочек, — зачастил он, словно оправдываясь. — Фалтыс-то, зять, значит, спит еще — в ночной смене работал, а Лойзичка куда-то побежала… Хочешь поглядеть?

— На что?

— Ну, на детей.

Дед Суханек на цыпочках вводит Станду в дом. Там душно и чисто, на плите кипятится белье; у окна сидит молодая женщина, у нее ножки как спички и прекрасные испуганные глаза; она пытается встать.

— Это Аныжка, — шепчет дед Суханек.

«У нее, вероятно, что-то с позвоночником — оттого она и калека», — подумал Станда и дружелюбно кивнул ей. Аныжка покраснела и снова опустилась на свою подушку. На полу играла девочка, которая испуганно вытаращила на Станду такие же, как у Аныжки, красивые глазенки и спрятала за спину чумазую куклу.

— Боится, — засмеялся дед Суханек, показывая беззубые десны. — К ней тут доктор ходил — золотуха у нее, — вот и боится. А старший-то внучек, Еничек, уже в школу ходит. Да ты вот сюда погляди, в колясочку!

Станда наклонился над коляской; там, сжав крохотные кулачки, спит ребеночек, удивительно маленький, только лоб у него огромный, выпуклый; пахнет мокрыми пеленками и детской присыпкой.

— Это наш Тоничек, — гордо шепчет дед Суханек и пальцем отводит замусоленный кулачок от полураскрытого ротика.

Ребенок захныкал, и дед мигом: «ш-ш-ш», и качает колясочку. Станда чувствует себя здесь как-то глупо, неловко; ну что ему тут делать, зачем ему все это показывают?

— Я принес вам кое-что! — бормочет он и выходит на цыпочках. — Вот здесь, прочитайте.

Ничего не поделаешь — приходится деду идти за очками; наконец он уселся на скамейке и медленно читает, двигая подбородком. Станда заглядывает ему через плечо и снова читает вместе с ним.

— Тут, внизу, видите?

Дед Суханек тщательно складывает газету; он вдруг принимает необыкновенно важный, почти торжественный вид.

— Вот видишь. Надо и мне купить газету, пусть Аныжка и Лойзичка увидят. Я сегодня еще не выходил из дому… А о Фалтысе, о зяте, там ничего нет, — спохватывается он. — Ведь он тоже добровольно пошел!

— Так ведь он же во второй команде, — объясняет Станда.

— Верно, верно. Поди, завтра о нем напишут. Постой, я тебе покажу кое-что.

Дед уходит на цыпочках и приносит толстый молитвенник.

— Это после покойницы жены осталось, — оправдывается он поспешно. — В нем я свои бумаги храню, чтоб не растерять. Гляди-ка. — И он протягивает Станде пожелтевшую вырезку из газеты.

— «Выборы в заводской комитет», — читает Станда. — «В заводской комитет на шахте „Кристина“ были избраны товарищи: Бидло Фр., Мужик Иоз., Суханек Ант…»

Дед Суханек, нацепив очки, смотрит через плечо Станды.

— Вот здесь, видишь, Суханек Антонин, — показывает старик. — А тут и другая статейка обо мне…

— «Выборы в шахтерскую кассу взаимопомощи», — читает Станда; дальше красным карандашом подчеркнуты слова: «…заместителями избраны Ал. Михл и Ант. Суханек».