Говоря тоном типичной еврейской мамы, она сказала мне: “Должна сказать прямо. Я очень-очень огорчена твоим решением. Думаю, что ты совершаешь большую ошибку. Это неправильное решение, в корне неверное. Не понимаю, как ты мог так поступить с Марджори. То, что ты совершаешь, просто ужасно. Хочешь моего благословения? Будь моя воля, ты бы прямо сейчас лежал под колесами автобуса, а потом проснулся в больнице с потерей памяти и ничего этого не помнил, особенно ту девушку из Калифорнии” – она до чертиков ненавидела Дебби – “и не знал, кто она такая”.
Я посмотрел на нее и спросил: “Ты шутишь, да?”
“Нет, совсем нет” – настаивала она на своем. “Я только об этом и думала каждый вечер с тех пор, как ты порвал с Мардж”.
“Ма, ну это полный пиздец. Ты что, правда хочешь, чтобы меня сбил автобус?”
“Мне плевать. Вот что я чувствую” – ответила она.
Она начала съезжать с катушек, у нее едва пена не пошла изо рта. И я сказал: “Знаешь, что? Иди на хер! Иди на хер, ма. Серьезно. Возьми свои слова обратно! Скажи мне сейчас же, что просишь прощения”.
Она стояла на своем и отказалась извиняться.
“Иди на хер!” – сказал я снова. Я не мог подобрать других слов, чтобы описать то, каким преданным я себя тогда чувствовал. Я зашел в Electric Lady, закрыл дверь и не разговаривал с ней почти два года. Я думал об этом так: “Ты – моя мать. Я люблю тебя, но ты не обязана мне нравиться. И я определенно не хочу с тобой разговаривать”.
В конце концов отец убедил меня наладить с ней общение. Он сказал, что она не будет рядом вечно, и я пожалею о том, что не исправил ситуацию или хотя бы расставил все точки над i. “Я знаю, каково ей сейчас” – добавил он. “Она была моей женой. Просто позвони ей. Будь рядом. Будь ее сыном. Будь воспитанным. Просто вернись в ее жизнь”.
Я написал ей письмо, потому что говорить с ней уже не мог. Мне не хотелось слышать ее голос. Я написал и рассказал ей ровно то, что у меня было на душе. “Хочешь извиняйся, хочешь - нет. Мне плевать. Но мне бы хотелось, чтобы ты снова появилась в моей жизни в каком угодно виде”.
Она была в восторге. Но мне потребовалось немало времени, чтобы снова почувствовать с ней близость. К счастью, я был в Калифорнии, и нас отделяли три тысячи миль. Лучше не придумаешь. Я виделся с ней раз или два в год, когда бывал в Нью-Йорке с группой, и выполнял свои обязанности сына. Но лед в моем сердце растаял совсем недавно, когда я увидел, как она счастлива, когда общается с моим сыном Ревелом и как он смеется, когда находится с ней рядом.
Мы с Дебби жили в Оквуд Апартментс на Бархаме в Толука-хилз, Северный Голливуд. Когда дело касалось записи, мы записывались именно там. У меня в том местечке была меблированная квартира, поэтому я положил все свои вещички в кладовку. Пару месяцев спустя мы нашли квартирку на Хантингтон-Бич, неподалеку от шоссе Пасифик-кост. Менее чем через год из крошечной квартирки на Гринвич Виллидж я перебрался в совсем новую двухкомнатную квартиру у самого океана. Я никогда не выбирался за пределы мрачного, отравленного смогом Нью-Йорка, и вдруг я оказываюсь в месте, напоминающем Endless Summer. Это было воплощение моей мечты, потому что я хотел снова попасть в Калифорнию с тех самых пор, как катался тут на скейтборде в 1977-ом.
Лос-Анджелес был похож на парк развлечений без охраны с различными аттракционами, он напоминал гигантскую игровую площадку, где не было правил, где я все время мог вести себя как ребенок. У многих выходцев из Нью-Йорка в голове укоренилась позиция “Восточное побережье против всего мира”. Никогда не верил в существование такой конкуренции между городами. Даже притом, что был благородным ньюйоркцем, я никогда не испытывал неприязни к Лос-Анджелесу. Мне нравилась местная погода, география и история Голливуда, мрачная таинственность Джеймса Эллроя, излишества в духе Чарльза Буковски, предлагаемые Лос-Анджелесом. Там были отличные клубешники, там рубили крутые команды. В Калифорнии жгли напалмом Metallica, Slayer, Exodus и Testament. На тот момент там было все, чего не было в Нью-Йорке.
Некоторые мои друзья говорили: “Чувак, почему ты так хочешь свалить в Лос-Анджелес? К черту Лос-Анджелес! К черту Западное побережье”. А я им: “Ребят, каждый раз, когда я еду в Лос-Анджелес, это просто улет. Съездите и зацените сами”. Мой брат Джейсон и парочка моих друзей попробовали, а потом перебрались туда с концами. Дебби сразу начала знакомить меня со своими друзьями, и я глазом не успел моргнуть, как я уже зависаю с этими серферами, у которых на уме был только панк-рок и хэви-метал старой школы. Они провели в Хантингтон-Бич всю свою жизнь, они все знали, что я играю в Anthrax. Где-то полтора года все было заебись, а потом реальность начала брать свое.
Много воды утекло с середины 1987-го до начала 1990-го, и мне хотелось отразить эти перемены в нашей музыке и текстах. Мой развод стал приобретать все более уродливую форму. Я смотрел на свою жизнь новым взглядом и начал задумываться о будущем. У большинства моих друзей были дети, а я по-прежнему колесил по миру с рок-группой, и был так далек от того, чтобы остепениться, что и представить сложно. И хотя я был с Дебби и был ей верен, моя душа словно опустела. Я вовсе не считал, что делаю что-то значимое, просто изо дня в день повторял одно и то же, как в той рекламе: нанесите шампунь на голову, сполосните голову, повторите. Я знаю, что многие чуваки мечтают попасть в успешную рок-группу и за это готовы даже продать свою душу. Временами мне казалось, что я уже это сделал, разве что не стоял на перепутье со своей гитарой и Джеком Батлером, размалеванный как Джин Симмонс. Возможно подписание контракта на запись пластинки или контракт с менеджером это почти то же, что сделка с дьяволом. Объехав весь мир и испытав на собственной шкуре все тупые мифы рок-н-ролла, я начал задумываться о том, есть ли что-то еще в этой жизни. Не поймите меня превратно. Я с успехом записывал музыку, выступал с концертами и вел себя как малолетний преступник, но все больше начал всматриваться в будущее, пытаясь понять, что со мной будет через десять, двадцать, тридцать лет. И я переосмыслил все это, пока писал тексты для альбома «Persistence Of Time».
В начале 1990-го Anthrax всерьез приступили к работе над альбомом. Тогда-то и начал проявляться раскол, и тот небольшой неприятный запах, который я стал замечать в наших отношениях, начал перерастать в вонь как от мусорной свалки. Работать над этой пластинкой было совсем не весело. “Горячие” настроения на сессиях записи послужили своего рода предзнаменованием пожара в репетиционной точке в Йонкерсе. Мы арендовали комнатку на втором этаже печатной мастерской. К тому времени мы снимали ее уже несколько лет, и по сути это было местечко для джемов, которым мы постоянно пользовались. Я остановился в квартирке на Горацио-стрит в Вест Виллидж, а рано утром меня будит звонок Чарли: “Ты должен сегодня приехать в студию”. Я планировал заскочить туда и поработать над некоторыми темами, поэтому спросил зачем, а он мне и отвечает: “Прошлой ночью в здании был пожар, все сгорело”.
“Что?!?” Едва повесив трубку, я пулей метнулся на поезд и погнал в студию. Мы все были там, а второй этаж, где находилось все наше оборудование, тлел на наших глазах. Пламя уже погасили, но здание еще было в дыму.
Когда приехали пожарные, нас не пустили внутрь, а мы все спрашивали их: “Уцелело ли хоть что-нибудь?” А они лишь говорили, чтобы мы держались подальше и что на следующий день они передадут нам все, что осталось.
После ухода пожарных мы подумали об одном и том же: “Ну вас на хуй”. Все участники группы и кой-какие наши друзья залезли на крышу, пролезли через окно и начали спасать все, что можно. Когда я вспоминаю об этом, наверное глупо было заходить в здание, которое несколько минут назад было объято огнем. Под нами мог обрушиться пол, но тогда мы об этом не думали. Мы думали только о своих усилителях Маршалл и гитарах Джексон. Мы буквально составили человеческую цепочку, чтобы люди внутри передавали вещи из окна парням на крыше, а с крыши на землю. Хорошо, что нас было много. Мы выгребли все, что не подверглось разрушению, даже те вещи, которые обгорели, но вполне могли быть восстановлены. В целом это была примерно половина нашего оборудования. Вот так запросто мы просрали пятнадцать колонок, кучу гитар и четыре портативных магнитофона для записи. А еще я потерял два Маршалла из юбилейной серии, которые получил в 1987-ом. У этих усилителей были отличные головки, но им было всего два года, и я без труда мог их заменить. Мне хотя бы удалось выцепить две основные гитары, на которых я тогда играл – белый Джексон Рэнди Роудса и свой черный Гибсон Flying V 1981-го года. Джексон Роудса находился в другой части комнаты и огонь его не задел. Но гитарный чехол, в котором лежала V, был сильно поврежден и неслабо обгорел. Я открыл его и увидел, что звукосниматели и ручки частично оплавились, потому что гитара находилась близко к огню, но это выглядело очень клево. В остальном она была не повреждена и на ней до сих пор сохранились расплавленные ручки – я просто их оставил на память.
