От этого удара блатной отлетел и безжизненной кук­лой рухнул на крышу, а Паша вместе с коляской отъехал метра на два, не переставая улыбаться:

— Значит, добрался он до вас... Зашевелились, вши лобковые...

— Ну, теперь тебе точно конец,— зашипел Косой, вытаскивая пистолет.— Жаль, что ты бегать не умеешь, ну так мы тебя катнем...

— А! — как бы догадался Паша.—Ты меня пугать вздумал? Ну, пугни, пугни... Стрельни, А потом попро­буй отсюда ноги унести.- Это в городе стрелять в удо­вольствие, там никто не знает, то ли хлопушка, то ли «Макаров». А тут тебя вычислят быстро, даром что кале­ки...

Сообразив, что Паша говорит правду, Косой с сомне­нием спрятал пистолет обратно в карман и, как бы что-то решив для себя, подошел к ограде и снял одну из решеток.

— Ну-ка, катни его,— велел он второму блатному. Тот опасливо обошел Пашу сзади и сильно толкнул ногой. Коляска заскользила к распахнутому проему вниз, но в последний момент Косой ее остановил:

— Ну, чего, обрубок? Полюбуемся на мир с высоты? Летать любишь?

— Можно и полетать,— спокойно ответил Паша, по­нимая, что сейчас он беспомощен и никого из врагов ему не достать.

— Полетаешь еще, дай срок,— Косой снова сильно пихнул коляску и та отъехала на середину крыши.— Ну, козел, вспоминай, кому ключи от машины оставлял?

— А я и не забывал,— чуть печально ответил Паша, глядя не столько на блатных, сколько на пейзаж.— Толь­ко вам, подонкам, этого знать не обязательно. Он к вам сам придет. И представится...

— Искать его где, отвечай! — истерично сорвался Ко­сой и сделал блатному знак, чтобы тот снова катнул Пашу к краю, где опять перехватил его.— Ты что думаешь, мы тебя тут по крыше покатать приехали? Быстрей давай, колись, а то времени у тебя ни черта уже не осталось!

— А многих он уже положил? — с интересом спросил Паша и в глазах eгo неожиданно заблестели веселые, но чуть маниакальные искорки.—Поглядеть, как у вас от страха яйца сводит, близехонько он подошел. Недолго вам и ждать его... Чего зря время терять? Я же говорю, он вас сам найдет...

— Ах ты, сука! — Косой изловчился и врезал-таки Паше, разбив в кровь рот.

Пашу, однако, этим ничуть не огорчил. Он безразлич­но выплюнул выбитый зуб и даже не проводил его про­щальным взглядом. Наоборот, казалось, что с разби­тыми губами он сделался еще веселей. И еще безумней.

Косой попытался было еще раз катнуть его на середи­ну крыши, но Паша тут извернулся упруго и, цепко ухватив того за горло, вдруг завалил на себя. Продолжая держать, подтянулся к самому краю:

— Чего задергался, падла? — Паша смеялся, легко удерживая Косого одной рукой. Тот сначала попытался выдираться, но зависнув на четырехэтажной высоте за­мер.— Не нравится? Нет, ты глянь вниз! Неужели тебе не нравится?

— Отпусти! — заверещал второй блатной, не зная как подступиться к Паше.— Отпусти его, сука! Мы уйдем, уйдем! Клянусь мамой!

— Нету у тебя мамы, сучий потрох,— хохотал Па­ша.— А отсюда ты один уйдешь, а этот уж мой...

Тут Косой попытался извернуться и сунулся было рукой за пистолетом, но Паша движение это уловил:

— Никогда вам нас не взять,— закричал он.— Мы сильные! Ну, сдыхай, сволочь, полетели!..

И он отпустил руку, которой держался за поручень.

Коляска медленно стала наклоняться, Косой взвыл, но деваться было некуда. С велосипедным дрызганьем оба полетели вниз.

Второй блатной попятился, облизывая пересохшие губы, и помчал по лестнице, шарахаясь от калек. Он даже не взглянул на два тела, что распростерлись в луже крови перед корпусом. Как сумасшедший пронесся он по алле­ям и вскочил в машину:

— Погнали отсюда, Костик.

— А где?.. 

— Погнали, говорю! — истерично завизжал блат­ной.— Пока нас не раздавили тут...

Машина круто вырулила со стоянки и ходко по­шла в сторону города. Приблизительно через кило­метр им навстречу прошел патрульный милицейский «УАЗ».

Старший по группе обратил внимание на «жигулен­ка», но притормаживать не стал. Просто связался по рации с постом ГАИ по развязке: 

— В вашу сторону мчат «Жигули». Грязные. В салоне двое. Задержать. Я сам на обратном пути приторможу, разберусь...

* * *

Меланхоличный майор в следственном изоляторе пил чай, когда Железяка зашел к нему.

— А,— узнал его майор.—Славик! Привет. Как по­живаешь?

— Хреново,— честно ответил Мухин.— Ты чего, не слышал? Арестовывать некого.

— А! Ну как же, слышал. Так чего ты кручинишься? Чаю хочешь?

— Налей. С утра не ел ничего... . 

— Может, баланды тебе попросить? — без всякой подковыки просто спросил майор.

— Вот спасибо-то!..— обиделся Мухин.—А отоспать­ся в камере не предложишь? Годика два...

На этот раз обиделся майор. Он как-то надулся, пото­му что по всему видно было: Мухин его заведением не восхищен.

— Зря ты так, Славик. Между прочим баланду у нас настоящие повара готовят. Не из забегаловок каких-нибудь, а из хороших ресторанов. И если им продукты хорошие дать... Чего ты улыбаешься? Я давал, пробовал. Пальчики оближешь. Да и из того барахла, что я на складе получаю, готовят не халтуря, потому как в зону страсть не хотят. И кушают мои зеки не помои, а заведо­мо получше, чем ты, в столовке своей загаженной...

— Ладно,— не столько соглашаясь, сколько из уваже­ния к патриотическим чувствам майора ответил Му­хин.— Давай своей баланды. Проверим.

— Нет, подожди. И по поводу отоспаться. Вот если у меня кто из вертухаев с женой там повздорит или еще что, куда думаешь идут?

— Да ясно уж, в тюрьму...

— В нее, родимую,— довольно подтвердил майор.— Здесь же тишина, покой... Душ есть. И лучше чем тут, тебе нигде не отоспаться. А воспитательные цели? Тут, по секрету тебе скажу, начальник твой, сам полковник сы­нишку приводил. Шустрый такой мальчуган, лет пятнад­цати. Уж не знаю, что он там натворил но папа его по дружбе на трое суток в одиночку. Лично попросил, чтоб в соответствии с Уставом. Ну, бить его, конечно, не били, но через трое, суток вышел он — что твой поэт. Светился весь... Тюрьма вещь страшная, но иногда очень помогает.

— Собственного сына? — не поверил Мухин.

— Ну. А это знаешь, как прививка. Конечно, если больше трех дней, неделю там, месяц, привыкает человек, жить начинает. А вот три дня — в самый раз. Да суток хватит. Вот приведут, разденут, обыщут... Вежливо, без битья. Стенки, решетки. Часов нельзя, спичек нельзя, бумаги нельзя, карандаша нельзя... Ну, шнурки-там, ре­мень, само собой... Впечатляет. Я бы многих малолеток вот так сажал. Пока ничего тяжкого не совершили... Так согласился на баланду?

— Давай, давай... Хоть съем чего. А то сейчас как выйду от тебя на свободу с чистой совестью, и такая мне круговерть предстоит, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Майор позвонил по, местному телефону, распорядил­ся, чтобы ему баланду на проверку прислали, при том Мухину заговорщицки подмигнув:

— Это у меня шифр такой. Сейчас принесут — закача­ешься... Так что, говорят Близнецов стирают?

— Ну. Зелень уже кончили. Лепчика. Блатных с деся­ток...

— С десяток!..— с уважением протянул майор.— А кто ж у него там остался? Ты-то последнее время его тоже щипал. Человек шесть-то от тебя сидят тут. А иные уж далече.

— Не сказать, чтобы они вдвоем остались. При то­тальной мобилизации под ружье они еще с полсотни поставить могут. Но это уж будет совсем шпана. А так, из основных, еще с дюжину будет...

— Так чего ты расстраиваешься? — удивился майор. Тут принесли металлические судки. Предложен был

мутноватый кисель, на первое — что-то напоминающее солянку и, что удивило Мухина, вполне наваристую, а поверху плавал кружок лимона. На горячее картофельное пюре с масляной слезой и парой биточков, сбрызну­тых кетчупом. Хлеб был горячим, а пайка масла — хо­лодной.

— Ты ешь, ешь,— по-отечески засуетился майор.

Мухин попробовал и признал, что еда вкусная. И дей­ствительно не в пример лучше столовской, от вида кото­рой его сразу воротило.