«Я начальник — ты дурак» — эта мысль, облеченная в слова и обостренная до крайности афористичной формой, в армии вслух произносится редко, однако втайне она исповедуется командирами всех степеней, вне зависимости от их образования, национальности и имен. Носит ли ваш начальник нежно-птичью фамилию вроде Лебедя, Грача, Воробьева, или подчеркнуто хищную — Волкова, Медведева, Львова, в определенных обстоятельствах все они, наделенные властью и правом командовать, вспоминают о необходимости считать своих подчиненных дураками.

«Я начальник — ты дурак», — эта фраза, давшая название книге, универсальная формула армейского хамства, которое в равной мере присуще любой армии мира, основанной на единоначалии

Чтобы подчинить человека, заставить его выполнять свою волю, многие командиры стараются унизить нижестоящих по чину, и повторять это столько раз, пока те не смирятся с необходимостью молча переносить оскорбления.

Не стоит думать, что это какой-то особый стиль, присущий советской или российской армии. Принцип унижения ради подчинения универсален. В американской армии старшекурсник военного училища имеет священное право морально мордовать младших, чем все они без исключения с охотой и страстью пользуются. Сержант линейного подразделения ни во что не ставит достоинство подчиненных, унижая их со всей присущей своему должностному положению изощренностью.

Унижение действием — это прерогатива сержантского состава. «Упал — отжался!» — любимое занятие младших командиров у нас и унтер-офицеров зарубежных армий. Но «упал — отжался» — это грубая схема. В жизни все выглядит куда изощреннее, более тоньше и потому внутренне унизительнее.

Генерал идет по пою боя и видит лежащую голову.

— Командир полка, что такое?

— Голова, товарищ генерал!

— Вижу, что голова. Но почему с бородой и почему не пострижена?

— Так то ж голова ваххабита.

— Отставить стричь, пусть лежит!

— Етвою мать, генерал! Что вы там копаетесь?! Бегом ко мне!

Усиленный мощными репродукторами мат прогремел над полем Центрального аэродрома в Москве. Несколько тысяч участников парадной тренировки — от слушателей военных академий до суворовцев и нахимовцев — вздрогнули и замерли изумленно.

В сером кабриолете с открытым верхом у микрофона, который оказался включенным — умышленно или случайно сказать было трудно, — стоял командующий парадом генерал армии Кирилл Семенович Москаленко. И это его мат гласил пространство.

Хамство — один из атрибутов единоначалия, поскольку, если зреть в корень, единоначалие есть узаконенное право на самодурство.

Доза хамства, с которым приходится сталкиваться каждому, кто носит военную форму, зависит отнюдь не от высоты ступеньки, на которой обосновался тот или иной начальник, а только от его внутренней сдержанности, определяемой воспитанием и мерой удовольствия, которое получает командир от унижения подчиненных.

С особой силой хамство проявляется в характере быстро делающих карьеру командиров, поскольку власть никогда расцвету нравственности ее носителя никогда не способствовала и способствовать не будет.

Старшина сверхсрочной службы Копосов солдат любил. Говорю это без иронии. Для человека, отдавшего все свои интересы службе, рота была семьей и домом. Крепкий, срубленный природой из прочного материала, он всегда бы туго запоясан и стянут портупеей. На черных с красными кантами погонах лежала желтая буква «Т» из перекрещенных лычек. Голос у Копосова — труба. И владел он им в совершенстве: команды подавал протяжно, тоном ровным, спокойным, без пережима:

— Бата-ррейя, равняйсь!

Солдаты рывком бросали головы в сторону правого плеча, так быстро и дружно, будто их сдувало порывом ветра. Любо-здорово видеть командирскому глазу такое однообразие. Но существовал еще и строгий старшинский принцип: «я не знаю, как должно быть, но вы всегда все делаете неправильно». Короче, если тебе подчиненные угодили с первого раза, то ты плохой командир. Копосов впитал в себя понимание этой истины с давних пор и традицию не нарушал никогда. Потому как ни старайся, с первого раза угодить ему никто не мог.

Едва солдаты выполняли команду за ней следовала другая:

— Отставить!

Копосов подавал ее спокойно, без раздражения. Больше того, он считал нужным тут же пояснить, почему и чем не доволен.

— Не слышу щелчка головы. — И тут же снова. — Рё-от-та, равняйсь!

Головы дружно поворачивались вправо, строй замирал.

— Смотри грудь четвертого человека! — Копосов наводил последний глянец на линейку строя. — И подбородочки выше. Так держать!

Строй звенел тишиной, как натянутая, но не тронутая рукой струна.

— Бат-таррейя, — команда подавалась пока еще все тем же спокойным голосом. И вдруг будто удар по большому барабану. — Смир-р-р-рна!

Строй вздрагивал и костенел.

Копосов слегка подгибал ноги, полуприседал у левого фланга, бросая взгляд вдоль линии сапог. И негромко шипел:

— И не ш-ш-шевелись!

Потом вставал ровно и еще тише с сивые усы, будто мурлыкая, произносил:

— И не ш-ш-шевелись, гавно такая…

«Гавно такая» произносилось не для того, чтобы обидеть и тем более оскорбить кого-то. Солдат лицо служивое, форму снимет — вообще гражданин демократического общества, оскорблять его никак нельзя.

«Гавно такая» — только для себя, для услады командирской души, чтобы себе самому показать, насколько точно он знает цену тем, кто служит под его началом. Чего они стоят без его команды. Не подай, и собьются в кучу, будут растерянно ходить диким стадом по плацу, автоматы у всех уже на другой день покроет ржавчина. При всей образованности некоторых солдат без умного руководства они тотчас постараются уподобится африканской птице страусу, которая даже с высоты своего полета не способна отыскать правильное направление в армейской действительности.

Возможность унизить человека, ткнуть его мордой в грязь, причем ткнуть так, чтобы все выглядело по-военному благопристойно — разве это не в кайф командиру, который и чувствует себя человеком, потому что может кого-то придавить, принизить своей властью.

Весь фокус такого командирского поведения в том, что система субординации отношения человека с человеком подменяет отношениями начальника с подчиненным.

Офицер, испытавший унижение от генерала и остро переживший попрание своего человеческого достоинства, способен тут же унизить сержанта или солдата, даже не задумываясь над тем, что и у тех есть чувство достоинства.

Впрочем, для системы воспитания, которая была долгие годы принята в нашем обществе в качестве эталона, это вполне естественно.

Вы когда-нибудь слыхали, чтобы к ученику первого класса нормальной российской учительница обратилась так:

— Вася Петров, вы готовы к ответу?

Нет, безусловно. «Вы» в обращении к первокласснику — это для нашей школы высшая ступень невозможного.

Также невозможно и то, чтобы ученик десятого выпускного класса вдруг бы заявил своему педагогу, учившему его несколько лет культуре общения:

— Прошу вас, Ольга Николаевна, мне не «тыкать».

Чего же тогда требовать от человека военного, да еще прошедшего горнило войны, будь она гражданской, советско-финской, отечественной или чеченской?

Хамство в армии — не болезнь, а родимое пятно, которое можно увидеть, но нельзя удалить оперативным путем.

Хамом, да еще каким, был возведенный в ранг единоличного спасителя Родины, Маршал Жуков, хотя об этом не прочтешь в «Житие Святого Георгия Победоносца», написанном Владимиром Карповым. Хамлюгой, да еще каким, был Маршал Еременко, на фронте позволявший себе не просто элоквенции, но и умевший огреть дубиной по спине офицера, чином до командира полка включительно. Дважды Герой Советского Союза Иса Плиев на фронте ходил, размахивая пистолетом. Угроза «Расстреляю!» была его главным аргументом в разговорах с нижестоящими командирами. Стоит ли удивляться, что позже, уже в мирное время Плиев взял на себя роль палача Новочеркасских рабочих, стяжав этим право на позор и забвение? Почему же иначе должен был вести себя с офицерами, оказавшимися под его командой, хотя бы и временно, генерал Москаленко?