– Не знаю, – честно ответил Мышкин.

– Зато я знаю! Все. Пошел. Вези подлеца домой.

– Иду.

Но Демидов снова его остановил.

– У вас там все нормально? – неожиданно спросил он. – Говорят, шум там был какой-то ночью. Колотили что-то. Вскрывал сверхурочно?

И Мышкин, немного поколебавшись, с большой неохотой рассказал, как едва не сломал себе шею, поскользнувшись на кишках. Про молоток ни слова.

Главврач недобро помолчал, снова достал окурок своей «бразиль». Глядя, как он прикуривает, Мышкин отметил, что каждый раз Демидов извлекает из «белинды» один и тот же окурок. «Самовозобновляемый он у него, что ли?»

– Так что же это было? – спросил Демидов.

– Сам не могу понять, – признался Мышкин, – Кому понадобилось? Кто разгром учинил?

– Delirium учинил. Вместе с tremens’ом5, – деловито сообщил Демидов. – Тебе не понятно, видите ли… А мне все понятно! Охрана уже доложила: последним из ПАО уходил Литвак. Ключ после него никто не брал.

– Вот оно! – огорчился Мышкин. – Жаль, что так у него вышло.

– А ты: «Поспешили, гражданин начальник!» Иди отседова, гуманист недорезанный.

Так Мышкин стал заведующим патологоанатомическим отделением.

С тех пор Литвака не видели трезвым вообще. Никто и никогда.

Через пару месяцев, набравшись духу, Мышкин сказал, вкладывая в слова весь запас доброты и сочувствия:

– Жень, нельзя же так. Я сам алкоголик с дореволюционным стажем. И то не могу смотреть на твое самоистребление. Сделай перерыв… хоть на пару недель. Даже на одну. Должен ведь быть предел какой-нибудь! А?

– Это верно, – с неожиданной легкостью согласился Литвак. – Безусловно, должен.

– Ну, вот, ты все прекрасно сознаешь… – с облегчением сказал Мышкин. – Если даже Барсук тебя не выбросит за ворота, то все равно: не в вытрезвитель опять, так элементарно под трамвай попадешь. Или под поезд метро. Разрежет рельсовый транспорт тебя на куски, и на шашлык не сгодишься. Собирай тебя потом в кучу… Но это еще не так страшно. Ты о нас подумай. Пришлют на твое место варяга. И будь он хоть сто раз трезвенником… Зачем нам это нужно? Зачем нам тут, можно сказать, в родном доме, посторонний, совсем чужой человек?

– Ты еще никогда не высказывался более точно! – одобрил Литвак.

– Так когда пьянку остановишь?

– Когда?.. – задумался Литвак и внимательно посмотрел в потолок.

Он долго мял в кулаке свою раввинскую бороду, отливающую синевой, как ствол карабина «сайга». Наконец произнес решительно – как гвоздь забил в гроб с одного удара:

– Никогда!

– Идиот! – рявкнул Мышкин. – Издеваешься? Над кем? Над своими друзьями, которые почти родственники тебе, глумишься! Ни стыда, ни совести – все пропил.

Литвак покачал головой и сказал с печалью:

– Нет, не издеваюсь. Тут, брат, совсем другое.

– Что еще?

– Мне бросать пьянку никак нельзя, – грустно вздохнул Литвак.

– Абстиненция? Всего делов-то! – махнул рукой Мышкин. – Попринимай пару недель транквилизаторы, и никакого синдрома. Не хуже меня знаешь. А там и выпить можно. Раз в неделю. Или два. Но понемногу.

– Нет, не то говоришь, – с еще большей печалью произнес Литвак. – Не в похмелюге дело. Все намного глубже. И сложнее.

Он открыл ящик своего стола, вытащил плоскую бутылку на триста граммов и сделал несколько медленных крупных глотков неразбавленного. «Далеко зашел, – безрадостно отметил Мышкин. – Как нарзан, спиртягу хлещет».

– Мне бросать мою системную и хорошо отлаженную алкоголизацию нельзя потому… – произнес Литвак и сделал еще два глотка, очень громких. – Мне нельзя бросать пьянку потому… Потому, что… Потому, что может случиться непоправимое.

– Ну, не пугай, не пугай… – запротестовал Мышкин.

– Если я протрезвею, то повешусь или утоплюсь. В тот же день. Поверь, я серьезно.

– От стыда, что ли? – криво усмехнулся Мышкин.

– Именно. От стыда. Мне очень стыдно будет осознавать, среди каких ничтожеств и бездарностей я вынужден находиться каждый день. И тратить на общение с ними свою драгоценную жизнь. А ведь она у меня одна и, главное, последняя. Я не тебя с Клюкиным имею в виду, – великодушно уточнил он. – А всё и всех, – Литвак повел рукой вокруг, – всю эту толпу, всю эту страну, всю эту Эрэфию ублюдочную – и ее мертвецов, и тех, кто только разогнался на пути к могиле. Я нормальный человек, Дмитрий. И не смогу трезвым жить в вашем идиотском, гнусном, лживом, вонючем обществе, в вашей дохлой, гнилой стране, которую вы якобы построили – за четверть столетия! Да за это время десять Советских Союзов или пять Америк можно было построить! Но вы ее сначала раздербанили. И назвали это «возрождением России». Заменили одни слова другими и, скажу со свойственной мне прямотой и искренностью: стали все поголовно врать самим себе. С восторгом. «Я русский – какой восторг!» – это Суворов, да? Но у него хоть были основания такое переживать. А у тебя? А у остальных ста сорока миллионов таких же, как ты, потребителей телевизионной каши, не раз уже съеденной тобой же?

– Я телевизор совсем не смотрю! – обиделся Мышкин.

– Тем хуже для тебя! Даже не знаешь, на какого червя вас всех ловят. А смотрел бы, может, и разобрался. Думаешь, достаточно пройти на 9 мая с портретом деда, солдата той войны, чтобы примазаться к восторгу Суворова? Да Суворов в гробу переворачивается, глядя на ваше строительство «новой русской нации»! Уж лучше добить эту бездарную суку!..

– Какую? – удивился Мышкин.

– Суку по кличке «Россия»! – отпечатал Литвак. – Чтоб не мучилась больше. Совершить такой вот акт человеколюбия.

Мышкин сначала онемел, потом подпрыгнул чуть ли не до потолка.

– Что? Что ты несешь, болван! – закричал он. – Мы построили? Добить? «Какой восторг», значит? А не твои ли соплеменники украли все бабки под видом перестройки и демократии, украли заводы и фабрики, землю, леса и воровать продолжают, и сейчас по сто миллиардов баксов вывозят в оффшоры каждый год?!

Литвак усмехнулся с нескрываемым презрением.

– С вашего позволения, герр Мышкин, или как вас там… товарищ Дима. Мои соплеменники воровали – да! Ровно столько воровали, сколько им предлагали и даже навязывали твои соплеменники, мой дорогой. И воровали они вместе. По общему согласию. И по общей любви. По любви к деньгам. Крали они все организованно – по квотам и под контролем КГБ. Моих соплеменников и сегодня здесь мелкий процент, а твоих – сто сорок миллионов. И Ельцина настоящая фамилия была не Рабинович, и Путина зовут, кажется, не Веня из Бердичева, а Вова из Питера.

– Ну, Путина ты уж того… – нехотя отступил Мышкин. – Хоть я в политике ни ухо, ни рыло, но даже мне видно, что он меняется… Вернул Крым – что может быть нагляднее. Не дал бандере Донбасс уничтожить. В Сирии исламистов бомбит. Значит, есть чем летать и бомбить. При Ельцине не было чем.

– Ха! И ты со своей клешней туда же – куда конь с копытом, – плюнув на пол, Литвак отхлебнул из бутылки. Посмотрел сквозь нее на свет, покачал озабоченно головой и вытер губы. – Если ты не полный идиот, – заявил он, – а идиот наполовину, то должен был заметить: Крым сам свалился ему в руки. Все сделали местные. Я многих там знаю, с детства. Десять лет они готовились к нападению со стороны Бандерляндии. И дождались момента. Опередили бандеру на каких-то два дня, когда те своего бывшего Януковича ловили, чтоб прирезать на волне «украинского патриотизма», который всегда был, есть и будет всего лишь восторгом прирожденного карателя. Тогда Володимиру оставалось только принять подарок и бантик сбоку привязать. А подарочек-то весит много! Такой еще удержать надо. Силу для таких подарков иметь надо… экономику, науку, армию… Но у него ничего, кроме дружков-олигархов. И бестолковых шестерок в коммерческой организации под названием «правительство РФ». И целый зрительный зал бесплатных клакеров и фанатов…