Первый выслушивал его монологи стойко, лишь изредка позволяя себе перебить академика. Он был реалистом и понимал – упрямый Колосов не в его власти. Чтобы свалить такого, мало было одного, пусть даже очень сильного удара. Репутацию ученого требовалось сперва долго и методично подтачивать, подгрызать. Но кто это мог сделать? И зачем? Колосов был Ученым, Первый – всего лишь Обученным. На его глазах многие столпы науки, чьи репутации при Сталине подточили завистники и нечестивцы, кто был повален в грязь и ею вымазан, позже поднимались во всем величии мировой славы, вставали на пьедесталы, бросая тень на деяния самого Вождя и Учителя, Вседержителя и Мудреца Иосифа Сталина..

Нет, такой славы себе Первый не желал. И все же свое мнение о Колосове высказывал открыто. Оно формулировалось одним словом: «технократ». А расшифровывалось примерно так: «грамотный, но дурак, в политике партии на данный момент ничего не смыслит». То, что политика в таком контексте выступала как приспособленчество, Первого нисколько не смущало. Сам он был политиком именно такого типа и этого даже скрывать не пытался.

Дав отповедь Колосову, показав всем, что зарываться опасно, Первый сказал:

– Продолжайте, Николай Семенович.

– Флажков маленьких потребуется восемь тысяч, – доложил Идеолог. – Встречающие будут либо держать портреты, либо помахивать флажками.

– Помахивать – эта хорошо, – сказал Колосов.

Но никто даже не хмыкнул.

– Оркестров – четыре. Каждому учреждению выделим вдоль трассы участки по два столба городского освещения. Маленьким коллективам – по одному. Под ответственность парткомов и профкомов. Между столбами по пятьдесят метров, Значит, чтобы сразу была заметная людность, на каждый столб следует обеспечить по сотне встречающих.

– Где столько людей наберем? – спросил Второй секретарь озабоченно. – Много потребуется.

– Будем надеяться на машиностроительный, – сказал Первый ласково и улыбнулся Колосову. – Думаю, Андрей Кириллович в час стихийного народного ликования выручит наш город. У него людей много.

– А вы считали, во сколько может обойтись такое ликование? – спросил Колосов сухо. – Не мне лично, а городу, государству?

– Не всегда приходится деньгам счет вести, – обиженно заметил Первый.

– Не просто деньгам, а народному интересу счет нужен, – сказал Колосов. – Чтобы обеспечить бурю ликования возле столбов, которые мне выделяют, придется снимать с работы не менее двух тысяч человек. А теперь скажите, снял бы капиталист с производства смену, чтобы встретить с почестью своего президента или даже короля?

– Ну! – возмутился Первый и покраснел. – Нашел на кого ссылаться! Ты не капиталист! У них – не у нас. Там свои порядки.

– Просто они умеют отличать прибыль от убытков, – упрямо возразил Колосов. – По самым скромным подсчетам для завода такое ликование станет примерно в четверть миллиона потерянных рублей. Не дорого ли для Дорогого гостя Никифора Сергеевича?

– Не нравится мне, когда начинают мелочиться, – сказал Первый сухо. – Если уж мы говорим «Наш Дорогой Никифор Сергеевич», то и платить надо без сожалений. Ко всему не одними деньгами измеряется ценность такого мероприятия. Оно имеет колоссальное воспитательное значение. Тысячи людей будут всю жизнь вспоминать: «Мы видели Никифора Сергеевича».

– Воспитательное значение имеет и то, что мы отменяем рабочий день для тысяч. Отменяем только из-за приезда начальства. Но это воспитание со знаком минус, если вы понимаете язык математики. Завтра сотня рабочих решит, что она имеет право делать себе праздник по поводу приезда любимой тещи или родного брата. Послезавтра таких будет уже две сотни.

– Извини, Андрей Кириллович, кончим. У нас нет времени. Если хочешь высказаться, зайди к Коржову. Он идеолог и мозги тебе вправить сумеет.

– Хорошо, зайду, – пообещал Колосов. – Пусть вправит.

Наступила тишина. Все переваривали услышанное. И вдруг раздался голос Кости Зернова.

– Николай Семенович, – обратился он к Коржову. – Я прошу, не забудьте, как бывает обычно, редакцию. Нам бы тоже свой столб заиметь не мешало.

Первый с удивлением взглянул на Главного, подумал и одобряюще кивнул. Потом повернулся к Колосову:

– Вот, Андрей Кириллович, видишь, что такое понимание сути дела? В редакции у него полторы калеки, а редактор все равно просит столб. И обеспечит людность, я уверен.

– Чему удивляться? – возразил Колосов. – Стремятся эти полторы калеки не к станку, а к столбу. Поглазеть хотят. У меня тоже немало желающих поглазеть. Я их убеждаю встать к станкам, а их тянет к столбам. Разве это о чем-то не говорит?

– Тебя не переспоришь, – махнул рукой Первый. – Технократ ты и есть технократ! До понимания высокой политики не созрел.

– Моя политика – производство, – буркнул Колосов. – На уровне мировых стандартов. И выше. А вот когда я перестану так работать, тогда вы узнаете, понимаю я политику или нет. Нам теперь важнее упорный труд, а не всенародное ликование. Для него причин пока нет.

– Насчет ликования это ты зря, – примирительно заметил Первый. Он понимал, что Колосова не уломать, но своими высказываниями тот вносил сумятицу в умы остальных. – Ликование на другой день даст нам повышение энтузиазма и производительности труда. Ты лучше скажи, отпустишь людей?

– Что-то после воскресных ликований на местном уровне я подъема производительности не замечаю.

– Не путай божий дар с яичницей.

– Свое мнение я всем изложил, а решение бюро, как коммунист, выполню, – ответил Колосов. – Придут люди к столбам. А потом мы вместе будем смеяться над тем, как плачут народные денежки. В крайнем случае, я один посмеюсь. Не взыщите – я технократ. И не принимаю политики, которая велит останавливать производство, устраивать карнавалы из-за приезда чиновника, хотя и самого высокого.

– Все, – сказал Первый. – Главное всем ясно. Теперь пусть поработает комиссия. Когда будет готово либретто встречи…

– Сценарий, – пытался осторожно подсказать Коржов.

Первый бросил на него гневный взгляд и повторил:

– Либретто.

Дочь его училась в балетной школе и потому музыкально-плясовые термины главе нашей областной партийной власти были более близкими и нравились куда больше, чем просто театральные.

– Когда будет либретто, мы его обсудим еще разок.

После совещания Зернов подошел к Первому.

– В редакцию идут тревожные письма, Алексей Георгиевич.

– О чем? – спросил Первый. Он, конечно, понимал, что с информацией о пустяках в такой ответственный момент к нему не подойдут.

– Чаще всего жалуются, что в нашем городе плохо с мясом.

– Глупости! Кто такое сморозил?

– Не понял, – признался Зернов, – действительно с мясом плохо.

– А что тут понимать? – сказал Первый. – Если бы ты думал, то понял бы, что с мясом хорошо. А вот без мяса в городе – плохо.

Он разразился густым руководящим смехом.

Оказывается, Первый умел и шутить.

Пришло время, когда искушенный пониматель отечественной словесности начинает ждать от автора чего-нибудь вроде строк: «Утомленное солнце нежно прощалось с уставшей за день землей. Багряный луч озорно играл на золоченой маковке старого кафедрального собора, который красной кирпичной громадой возвышался над опустевшей базарной площадью».

Увы, журналистика убила во мне романтику, охладила священный трепет перед утомленным солнцем, чьи озорные лучи в час заката красят маковки церквей, уцелевших за годы советской власти.

Сколько раз за время редакторской работы приходилось безжалостно вычеркивать из заметок о передовиках индустрии и колхозного урожая словесный сахарин, отнесенный авторами к дарам природы. Было в те времена немало любителей, которые до того, как возьмут быка за рога, испишут страницы две-три красотами, вроде «Земля просыпалась и стыла в молчании предрассветных сумерек, когда ударник коммунистического труда Марк Колупай сел за рычаги могучего железного друга. Сегодня он в очередной раз вознамерился внести достойный вклад в освоение первой весенней борозды».