бросала его в пот. А в доме, очевидно, только что отобедали: пахло жареным луком, стояла

грязная тарелка с ложкой и обглоданной костью, валялся комок салфетки. Когда они -

хозяин и он - вошли в комнату, доктор сразу поднялся с кресла и оказался высоким, худощавым господином солдатской выправки, со светлыми холодными глазами. Он

взглянул на них и сказал: "Минуту! Вымою руки!" и исчез.

Миссис Джон поглядела на мужа, мельком скользнула взглядом по нему, завсегдатаю

"Короны", взяла тарелку, салфетку и тихонько вышла. Волк отодвинул от стены кресло и

сказал: "Присаживайтесь, пожалуйста". Потом посмотрел на подсвечник и негромко

хлопнул в ладоши. Вошел поваренок.

- Замени, - спокойно приказал Волк. - Стой! Принесешь две бутылки из бокового

шкафа и три бокала! Но я же не сказал тебе "иди"?! Захватишь еще жбан грушевой воды.

Иди!

Доктор вернулся и подошел прямо к нему. Голубые глаза его сияли.

- Ну, здравствуйте, здравствуйте, дорогой, сказал он, сжимая ладонь Саймонса в своих

тонких, сильных и горячих пальцах. - Здорово? - спросил он вдруг удивленно. -Очень

здорово! Вот этого красивого молодого джентльмена я в последний раз видел двадцать два

года тому назад, когда ему исполнилось три дня от роду. И тогда мы так пили за его

здоровье, что моя кузина с кровати сказала: "Ох, чувствую, он тоже пойдет в отца". А ее

муж - у него была бондарная мастерская, и сам он был вырублен как из черного мореного

дуба - ответил: "И на здоровье! Пусть хлещет, пока из него не попрет. Только бы не стал

безбожником". Ну вот, я вижу по нему, хоть первая часть пожелания исполнилась, а? Так, коллега, да? Что ж, стали врачом и не хотите знать своего дядю? Вот это уже нехорошо! -

Он повернулся к Волку: - Мистер Джеймс, ведь он и в самом деле не знает, кто с ним

говорит. (Волк чуть улыбнулся и двинул одним плечом.) Да дядя я ваш! Дядя! Доктор

Джон Холл из Стратфорда, если разрешите представиться! - закричал он. - Что ж, дорогой

племянничек, вот говорят, что вы частенько бываете в наших местах, каждый год гостите у

сестры - привет ей, кстати сказать, привет и лучшие пожелания! и никогда вам не

захотелось навестить своего дядю? Пожить у него хоть недельку, а? Может быть, я, конечно, как врач и немного стою перед вашими светилами, но...

Холл как врач стоил очень много и хорошо знал это. Его имя было известно даже в

Кембридже и Оксфорде, За это его люто ненавидели здесь все местные лекари и аптекарь, лекарствами которого он не пользовался (кажется, они не сговорились о барышах).

Саймонс посмотрел на дядю (хотя какой, по совести, дядя? Троюродный брат его матери!).

Лицо у доктора было такое же худощавое, солдатское и сильное, как и он сам, он говорил

и улыбался, а светлые глаза не улыбались - они были пристальны и неподвижны. В это

время появился поваренок с подносом, и Волк, прерывая излияния, сел за стол и изрек:

- Ну, со свиданьем.

И все тоже сели за стол.

После третьего бокала Волк вдруг негромко заговорил о новых порядках в

оксфордских колледжах. Доктор молчал. Волк пожаловался на какой-то скандал у него в

"Короне". Участвовали юристы и богословы. Доктор сказал, что студенты всегда буянят.

Когда им и не побуянить, если не в молодости. Волк ответил: так-то это так, но вот у него

был уже с лордом-канцлером один очень неприятный разговор, и тот повышал голос и под

конец повернулся спиной. Доктор ответил, что вот уж точно нехорошо, лорд не гот

человек, с которым можно пошутить. Волк кивнул головой и сказал, что вот теперь он и не

знает, чем все это кончится. Доктор сначала только молча и досадливо махнул рукой ("А, сойдет!"), но потом вдруг поставил свой бокал на стол и сказал, что молодежь сейчас

совсем не умеет веселиться. Раньше вот и веселья было больше, и учились лучше.

Поэтому и врачи старые ценятся выше новых, хотя эти новые и напичканы всякими

премудростями века. Тут Волк возгласил: "Я поднимаю бокал за старика Гиппократа". Все

чокнулись и выпили. Снова поговорили об университете, и доктор сказал о том, что для

новых бакалавров, лиценциатов и магистров медицина сделалась ремеслом и в этом ее

гибель. Она не ремесло, а искусство, муза - поэтому овладеть ею может только избранный.

Больной должен чувствовать врача и верить ему. И врач тоже должен чувствовать больного

- вот так! - и доктор вознес над канделябрами сильную белую руку с тонкими, гибкими

пальцами. И еще, сказал доктор Холл, врач должен быть человеком ровным и

успокоенным. Никаких девок и никаких привязанностей вне семьи!

- У вас есть невеста? - спросил он вдруг Гроу строго. - Зря! Мы вас обязательно

женим. Вот приедете ко мне... Я слышал, что у вас с сестрой тут какие-то нелады? Ладно.

Поживите-ка у меня недельку, и все наладится.

Затем, непонятно как, разговор перекинулся на театр, и тут доктор Холл вдруг по-

настоящему разволновался и разгорячился. Он повернулся к Волку и сказал:

- А я всегда говорил: театры надо закрыть! Почему, когда в городе чума, то прежде

всего разгоняют актеров? Почему тогда окуривают можжевельником и посыпают известью

даже то место, где стояли их грязные балаганы? Потому, что нет у черной смерти слуг

вернее и проворнее этой сволочи! Ну а старого актера вы когда-нибудь встречали? Никто

из них не доживает до шестидесяти! Вот хотя бы взять семью моей жены. У нее и дядя и

отец актеры. Так вот, дядя умер, когда ему не было еще тридцати, а отец... - Он махнул

рукой и потянулся через стол.

- Что отец? - спросил Волк.

Холл, не отвечая, хмуро взял бутылку, посмотрел ее на свет, поболтал - она была

пуста, - снова поставил и хлопнул в ладоши. Поваренок появился мгновенно. В руках у

него был поднос. Он аккуратно поставил его на стол, снял бутылку и, откупорив между

коленями, сколупнул с горлышка глину. Доктор Холл, не ожидая других, хмуро протянул

руку с бокалом. Насупившись, он смотрел, как стекает в синее узорчатое стекло черная и

тягучая, как деготь, густота.

- Хватит! - стукнул он бокалом о стол и снова повернулся к Волку. - Я же говорил, ему

надо лежать и ни о чем не думать. А главное - гнать в шею всех этих приятелей. А он пьет

с ними. (Волк что-то хмыкнул или возразил.) Да нет, пьет, пьет! А совести у этих людей

нет. Когда он уже не может лежать на боку, они ему подкладывают подушки под спину. Ну

конечно, они здоровые, как кони, у них и легкие, как мехи, им бы колесо крутить, а не...

Ничего, ничего, поорут на сцене лет пять-шесть - тоже станут такими же! А ведь вот, когда

я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них чуть не из могилы, -

они не верят и смеются! И вот клянусь, он сжал кулак, - женою и детьми клянусь: буду

последним подлецом, если ко мне сунется хоть один из них. Говорят: "Мы его любим, он

наша гордость". Любят они его! Как же! Пить они с ним любят - вот это верно. Ну и

советы его им, конечно, нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье

- так оставь его в покое! Оставь ты его, ради Господа! Дай ему хоть последние дни

побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда.

- Да, - согласился Волк, - мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже

чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так.

- Ну и вот, - кивнул головой доктор, - говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол,

милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А!

Друзья..." - и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют!