Те сведения, которые уже были собраны у Берии, целостной картины происходящего пока не давали, но тенденция была налицо. Шло устранение всех потенциальных секретоносителей. Что из этого следовало, пока не ясно. Но, скорее всего, после неудачного начала «Тайфуна» высокопоставленные лица из руководства вермахта и абвера решили не допустить утечки информации наверх. Гитлер и так очень недоволен делами на Восточном фронте. А если он еще узнает о том, что противник знал все планы еще до начала наступления, а ему об этом не доложили, то полетят головы. А лишиться голов немецкие командующие не хотели. Поэтому за короткое время были ликвидированы не только все двадцать пять человек личного состава великолукской полевой жандармерии, но заодно и весь аппарат тайной полевой полиции. Разумеется, их ни в чем не обвиняли и не допрашивали. Это была просто профилактическая мера во избежание утечки информации.

Методы для «дезинфекции» применялись в основном одни и те же. Несколько человек из списка подлежащих ликвидации посылались на машине в какой-нибудь отдаленный район, и в лесу на них неожиданно нападали партизаны.

Еще проще было с бывшей учительницей великолукской школы, а ныне переводчицей полевой жандармерии фрау Карляйтис. Ей было уже почти шестьдесят, поэтому никого не удивило, что у нее внезапно остановилось сердце.

Начальник городской комендатуры генерал Шредер, видимо, был в курсе происходящего, ибо ничуть не удивился ни возросшей активности партизан, ни ее удивительной избирательности. Никто из лиц, ответственных за безопасность, не понес наказания. Мало того, руководитель отдела по борьбе с партизанами подполковник Штиккель был даже награжден и переведен с повышением на новое место службы. Правда, куда именно, никто не знал.

Единственным, кто еще остался в живых из фигурантов этого дела, был капитан Мевес, так и не вернувшийся из Берлина. Но у него уже имелись документы на другую фамилию, а формально он тоже числился погибшим. По официальной версии, самолет, на котором капитан возвращался в Смоленск, был внезапно сбит русскими истребителями и все пассажиры погибли.

В госпитале мне первое время очень даже нравилось. Спать можно вволю, постоянно мотаться туда-сюда не нужно, а еда всегда горячая. Ответственность за судьбу сотни человек на меня тоже не давит и, самое главное, никто в меня не стреляет. Даже слух, немного притупившийся после постоянного гула артобстрела, да еще поврежденный последним взрывом, кажется, восстановился.

О том, что со мной случилось после ранения, вкратце рассказала девушка-сержант, охранявшая мою персону. От близкого разрыва бомбы меня контузило, да еще сверху упало несколько осколков. В общем, ничего страшного, так как жизненно важные органы повреждены не были. Но, к сожалению, мой организм был сильно ослаблен хроническим стрессом и постоянным недосыпанием. К тому же после лежания в холодной воде я сильно простыл. Вскоре меня подобрали бойцы и отвезли в ближайшую санроту. Там врачи оценили мое состояние как тяжелое, хотя и стабильное, и отправили сразу в армейский госпиталь, минуя дивизионный медсанбат. Из-за этого меня сразу и не смогли найти, тем более что раненых зачастую отправляют в тыл без всякой системы. В армейский госпиталь их присылают не только из полковых медпунктов своей армии, но и из соседних. По профилю, то есть по характеру ранения, пациентов тоже не разделяют. Но, в конце концов, меня отыскали, после чего потребовали выделить отдельную палату и приставили охрану в лице сержанта госбезопасности.

Сейчас я нахожусь в хирургическом полевом подвижном госпитале № 571, расположенном в селе Селижарово. Это примерно километрах в семидесяти к востоку от Андреаполя. Сам госпиталь развернут в нескольких зданиях, включая обычные избы местных жителей. Начальник госпиталя предлагал выделить мне отдельный домик, но представители госбезопасности потребовали, чтобы я находился поближе к врачам, поэтому медперсоналу пришлось потесниться. Помещение, в котором меня разместили, использовалось раньше в качестве склада и еще не успело пропахнуть неприятными запахами, характерными для палат военного госпиталя.

Рацион по фронтовым меркам был просто роскошным. Кроме супчика, который приносили два раза в день, и наваристой каши, еще полагались компот, печенье, яблоки и даже несколько ранних мандаринов, которые я тут совершенно не ожидал увидеть. Причем, прохаживаясь по коридору и заглядывая в командирские палаты, размещавшиеся в этом крыле, я заметил, что цитрусовыми баловали не только меня, но и других офицеров.

Поначалу я немного опасался, что раненые начнут на меня косо смотреть из-за того, что мне одному выделили целую комнату. Насколько я помнил, в начале войны еще не было практики отдельных «гвардейских» или «геройских» палат. Но к счастью, все восприняли это как должное, тем более что после окончания немецкого наступления поток раненых уже схлынул. Многих из них уже отправили в тыловые госпитали, и места здесь хватало. Вопросов «почему» и «зачем» никто не задавал. Раз ко мне приставили сержанта госбезопасности, неотлучно следовавшую за мной везде, за исключением разве что туалета, значит, имеют место секреты, которые посторонним знать не положено.

С сержантом, которую звали Наташа Ландышева, мы быстро подружились. Называть ее по имени я, правда, не решался, все-таки она была при исполнении, и предпочитал говорить «товарищ Ландышева», тем более что фамилия у нее такая красивая. Раньше я и не задумывался, сколько новых оттенков в общении помогает выразить звание девушки-военнослужащей. Если сказать «товарищ сержант госбезопасности», это будет звучать очень официально и даже грозно. А вот если с ней поругаться, то можно назвать ее «товарищ сержант», или даже просто «сержант», чтобы дать понять свое неудовольствие.

К счастью, ссориться с ней мне ни разу не пришлось. Мы только однажды немного поспорили, когда я попросил принести полевой устав «ПУ-41». До сих пор, пока я находился в действующей армии, меня больше интересовали наставления по фортификации. Но теперь, когда появилось свободное время, можно было приступить и к тщательному изучению уставов. Все необходимые книги Ландышева обычно быстро доставала, но на этот раз вернулась ни с чем, заявив, что такого устава не существует. Но я точно знал, что после обобщения опыта, полученного в Финской войне, а также по итогам военных действий в Западной Европе, был разработан новый устав. И случилось это как раз в сорок первом году. Отчаявшись убедить упрямую сержантшу, я уже засомневался, в ту ли реальность попал, пока наконец она не получила от своего руководства подробные разъяснения. Оказывается, я был прав, но не совсем. Перед самой войной была подготовлена новая редакция устава, которую назвали «ПУ-39 в ред. 41». Ее собирались утвердить двадцать пятого июня, но естественно, после начала войны уже было не до того, хотя небольшое количество экземпляров все-таки успели отпечатать и отправить в войска.

Впрочем, кое-кого сержант Ландышева все-таки доводила до белого каления. Если я сидел с карандашом и листком бумаги, то прежде чем впустить в палату лечащий персонал, она сначала ждала, пока я спрячу все записи в сейф, а потом отмечала вошедших в журнале посещений. Исключения при этом не делались даже для ординатора, что постоянно вызывало вполне законно брюзжание со стороны врачей. Впрочем, кроме как вести свой журнал, делать Ландышевой было решительно нечего, так что ее тоже можно понять. Все ее обязанности сводились к тому, чтобы весь день сидеть рядом со мной. Вечером она ставила в коридоре кушетку поперек двери, ведущей в мою палату, даже во сне продолжая свой нелегкий труд по охране секретного объекта. Когда ей нужно было отправить ежедневный отчет или что-нибудь достать по моей просьбе, то она просто запирала меня в комнате, повесив снаружи висячий замок. Я все равно уже выздоравливал, и поэтому мог смело обойтись некоторое время без врачебной помощи.