«Пожалуй, я никогда не допишу «Гамлета», – обостренно думал Шекспир, смотря на Эссекса, – но «Ричарда II» я должен поставить. Ну а что же потом?»

Ричард Бербедж, играющий преступного короля, пришел со сцены, снял на ходу железные рыцарские перчатки и с размаху бросил их на дряхлый скрипучий столик.

– …с этой вашей пьесой-то!.. – сказал он крепко и очень искренне.

Все, кто сидел в уборной, переглянулись, – таким Бербеджа видели впервые, что-что, а спокойствие он не терял никогда. Длинный малый в женском платье покосился на него и встал с табуретки, уступая место.

– Да сиди, сиди! – приказал ему Бербедж раздраженно и милостиво. – Сиди, я еще Билла буду ждать! Ax, черт! Ну уж, я ему на этот раз скажу одно слово… Да, скажу.

Он прошел и сел к другому зеркалу, нахохлился, погрыз большой палец и вдруг раздраженно фыркнул.

– «Сборы, сборы!» – передразнил он. – Вот и сборы – два пенса да медная пуговица на дне кружки! А то еще «сборы»!

Опять все переглянулись. Хотя, верно, сборов не было, но все знали – Бербедж сердится все-таки не за это. Сборы-то сборами, а играть было тяжело и противно. Публика слушала плохо, громко разговаривала, и раз чуть было не вспыхнула драка и пришлось на добрых пять минут прекратить игру: в партере поймали воришку, и тот стал визжать и вырываться. Поднялся шум. Но тут со сцены, где сидела чистая публика, вдруг поднялся высокий молодой в голубом зимнем плаще с тремя золотыми леопардами и гаркнул оскорбительно и громко:

– Эй, вы, милорды! Висельная дичь!

Ему ответили руганью, хохотом и свистом, кто-то даже запустил моченым яблоком, но молодец был тоже не промах, он встал – а был он высок и хорошо сложен – молча обнажил до половины шпагу, потом вытянул руку, сжал кулак и показал его партеру.

– Гы-ы! – длинно было засмеялся какой-то дурак, но в партере поняли и сразу же замолкли. Тут пахло серьезной дракой, а то, пожалуй, и кровопролитием.

Шум замолк, и пьеса продолжалась, но Бербеджу-то все это было очень неприятно, он играл плохо, с накладками, и чувствовал, что и зрители понимают, что он не в себе, а мучительнее этого состояния для него вообще ничего не было. Теперь он сидел красный от стыда, раздевался и был так зол, что вообще никого бы не хотел видеть: ни приятелей, ни театр, ни эту темную, скверно обставленную уборную, где все шатается и скрипит, ибо все здесь сделано на скорую руку, – он сам был столяром и сыном столяра и в этих вещах толк понимал. Кроме того, было еще и холодновато, со сцены через колючие доски дуло так, что шевелились дешевые, реденькие занавески. Бербедж кончил раздеваться, встал и тут в дверь вкатился пухленький, толстый человечек с очень румяным и ясным лицом.

– Уф, – сказал человечек и покачал головой, ведь еле-еле протиснулся. – Его величеству привет!

Он сам взял стул, сел на него верхом, вытащил платок и начал вытираться. Лицо было потное и блестело.

– Еле-еле, – повторил он. – Там какого-то молодца потащили купать, говорят, что кошелек срезал. А что это ваше величество не в духе?

Бербедж, когда увидел старика, сразу просветлел.

– Сплошной убыток, мистер Четль, – сказал он весело. – Эта прибавка – одиннадцать шиллингов на брата, кажется, все, что останется в кассе. Ведь это с ума сойти – играть такую трудную пьесу, со столькими переодеваниями, за одиннадцать шиллингов на человека. Где у него была только голова?

– У кого это? – спросил старик.

– Да все у него, у Билла. Понимаете, вчера приходят два каких-то джентльмена, встречают Билла и спрашивают: «Что вы играете седьмого февраля?» Билл им отвечает: «Ромео и Джульетту». – «Нет, играйте „Ричарда Второго“». Билл говорит: «Это нам невыгодно, сборы маленькие, пьеса уже давно не идет, половина зала пустая». А они говорят: «Мы заплатим по одиннадцать шиллингов каждому участвующему». Ну, Билл и настоял, чтобы отменили «Ромео». – Он вдруг опять помрачнел и выругался. – Знаете почему? Нет! Меня-то не проведешь. Он там играет монаха. Роль-то маленькая, но у него там строк сорок в самом конце, а он… Ну, в общем, ему теперь надо освобождаться пораньше.

– О?! – покачал головой старичок, его глаза округлились от удовольствия. – Это какая же? Неужели все та же?

– Ну! – ответил Бербедж с легкой улыбкой, снисходительной и чуть-чуть высокомерной (старик заметил и это). – Нет, конечно. Там дело вполне конченое.

– Ах, значит, и сонеты не помогли? – глумливо спросил старик.

Бербедж ничего не ответил, только головой мотнул.

Так они, улыбаясь, смотрели в лицо друг друга, отлично понимая все и слегка злорадствуя.

– В ее гнездышко залетает теперь большая птица, – сказал Бербедж очень отчетливо, – ее милость завела себе такого пеликана, что он каждую ночь прилетает клевать до крови ее сердце. Ее душа теперь наполнена до краев дарами его милости.

– Хотел бы я знать тогда, – сказал старик задумчиво, – что у леди называется душой и куда она ее прячет на ночь?

Все, кто был в уборной, засмеялись.

– Вы уж скажете, мистер Четль, – махнул рукой Бербедж.

Зашел кассир – старик медлительный, сухой и сердитый.

Все обернулись к нему.

Он дошел до стола и со звоном грохнул на него медную кружку.

– Черт знает что такое! – сказал он. – Напакостили целую бочку да и перевернули ее под конец. Такая вонь пошла по всему помещению! Велел курить можжевельник. Да куда там! До сих пор не продохнешь.

– А почему перевернули бочку? – быстро спросил Четль.

– Вора купали, – сердито ответил старик и погремел кружкой: – Выручка-то, видите, а?

– Нет, Билл совсем сошел с ума! – решительно сказал Бербедж.

– Но к кому же он тогда бегает? – задумчиво спросил старик. – Чтобы Виллиам без всякой причины потерпел убыток? Да никак я этому не поверю. Если он промахнулся, значит, было из-за чего. Было, было, мистер Бербедж. Будьте уверены, что было.

– Очевидно, что так, – сказал Бербедж.

– Если я говорю, что это так и есть, будьте уверены. Да, что-то делается с Биллом. Помните, вы мне рассказывали, что он начал для вас новую пьесу? Ведь это было месяца три назад, никак не меньше. И помните, вы говорили, что недели через две она уже пойдет. Так где же она? А вот я действительно пишу трагедию и поставлю ее.

– А вы что-нибудь разве пишете сейчас? – спросил кассир. Он тоже имел долю в театре, и его мучило, что сборы начали падать.

– Я-то пишу, – важно кивнул головой Четль, – я-то, молодой человек, пишу! Не говорю наверное, но очень скоро, возможно что в этом месяце, я окончу большую трагедию про Вильгельма Завоевателя, и посмотрите, какие сборы она будет делать.

– Ну что ж, дай-то Бог! – мирно согласился Бербедж, которому очень хотелось, чтобы Биллу натянули нос. – Вильгельм Завоеватель солиднее Ричарда. Во всяком случае, пришел раньше его.

– Да, – подтвердил Четль. – Был солиднее и пришел раньше. Но только для того, чтобы приобрести мою трагедию про этого несравненного героя, вам придется раскошелиться. Это ведь не ваш дурной «Ричард», за которого и одиннадцать шиллингов высокая цена. Так я прямо и скажу, когда мы встретимся с вашим Шейлоком.

– Ладно. Будет мех, будет и цена, – ответил Бербедж. – Я иду в «Сокол». Поищу Билла хотя бы там. Не составите ли мне компанию?

В коридоре, узком и темноватом, их остановил мальчишка, бойкий, востроглазый чертенок, один из тех, что держал лошадей у входа в театр, и сунул Бербеджу записку.

– От кого? – спросил Бербедж, не удивляясь.

Мальчишка только хмыкнул.

– О! – почтительно сказал Четль и даже отступил.

– А ну, держи фонарь, – приказал Бербедж мальчишке и стал читать.

Конечно, и Четль заглянул туда же.

– Кто тебе передал это? – спросил Бербедж, комкая записку в кулаке.

– Там… У входа… – неопределенно сказал мальчишка.

Бербедж повернулся к Четлю.