– Что случилось, мистер Оливер? – спросила она, поворачивая к нему свою твердо выточенную, мальчишескую голову, всю в черных жестких кудрях. – Ее величество…
Со скорбной улыбкой посланец веско ответил:
– Ее величество опасно больна. Она лежит в постели.
– Когда ж это случилось? – спросила Фиттон. – Я видела ее величество только вчера. Она так хорошо себя чувствовала, что даже пела под цитру.
Они уже шли по лестнице.
Посланец молчал.
– Ничего не понимаю, – сказала Фиттон, глядя на него.
– Ее величество, – доверительно ответил Оливер, помолчав, – сказала сегодня лорду Бэкону, что нет порока опаснее для монарха, чем неблагодарность подданного.
– Ах так, – Фиттон наклонила голову в знак того, что она поняла все. – Это опять Эссекс!
Молча они вышли на улицу, сели в карету.
Были первые часы морозного утра. Серебристый тонкий воздух лежал в каменных провалах улиц. Лондон спал, только кое-где еще курился нежный белый дымок.
– Ничего, – сказала Фиттон, – если дело только в этом, завтра ее величество будет опять здорова.
Она говорила так, а сама была серьезно удивлена. Королева не любила болеть и, несмотря на свои семьдесят лет, все еще считала себя молодой и прекрасной. Вот недавно было такое: приехал к ней посол шотландского короля Иакова V, вероятного наследника на британский престол. Его провели в зал и оставили одного. Тут посол услышал: в соседней комнате играют на цитре. Он подошел, открыл портьеру и увидел – королева танцует одна какой-то несложный танец. Он замер – это же был акт государственной важности, – да так и простоял с полчаса, поддерживая портьеру и подглядывая. Королева все танцевала.
И Фиттон тоже как-то видела танцующую королеву, и теперь ее коробило от одного этого воспоминания. Королева была страшна своей семидесятилетней сухостью, вытянутым лошадиным лицом, сухими гневными губами, нескладной прической из толстых волосяных спиралей, ужасным платьем, фасон которого выдумала сама. Это платье вздувалось на плечах, на груди, безобразно путалось в ногах и походило на панцирь или кожу какого-то пресмыкающегося. Королева звучно дышала, и видно было, как под платьем ходили ее ребра. Пот струился по ее желтой засушенной коже. Но посол шотландского короля тогда смотрел внимательно и серьезно и только обтирался платком. Он-то понимал – это инструкция британского двора двору шотландскому. Английское правительство передавало: король Иаков нескоро станет английским королем, вон как еще молода и прекрасна наша королева Елизавета.
Прекрасна! С тех пор, как королеве перевалило за пятьдесят, она стала особенно настаивать на этом – она прекрасна! Ее любовники стали особенно наглы, ее двор стал особенно бесстыден. И слегла-то она сейчас потому, что самый последний из любовников, граф Эссекс, усомнился в ее женских чарах. Тут Фиттон быстро припомнила все. Вот сейчас Эссекс самовольно вернулся из Ирландии, где он командовал карательной армией, заключил какое-то незаконное перемирие с главой повстанцев, бросил все, вернулся в Лондон, силой пробился во дворец, ворвался в покои королевы – ведь так и пришел как был: в дорожном платье, с походной тростью, – поднял королеву с кровати и целые два часа разговаривал с ней: она лежала, он сидел рядом и гладил ее руки. И так было сильно его обаяние, власть над этой старухой, что она забыла все, и они отлично провели два часа. А потом королева все-таки одумалась и отдала графа под суд.
А графу-то на все плевать! Вот его отрешили от должности, а он отсиживается в замке своего родственника. Собрал всех своих прихлебателей, друзей и подчиненных; они пьют и что-то готовят. Может быть, он даже хочет повторить этот фортель – проникнуть во дворец королевы и заставить ее слушать себя.
Рассеянно смотря в окно кареты, Мэри Фиттон припомнила и другое: королева тоже умна, она не возобновила графу откуп на сладкие вина, а откуп ведь главная статья его дохода. Если ему не возвратят его – граф разорен вконец. Ух, как тогда полетят его замки, его коллекции картин и драгоценных вещей! Ух, как они полетят.
Тут она заметила, что спутник внимательно смотрит на нее, и постаралась печально и скорбно улыбнуться.
– Но мне так жалко ее величество, – сказала она, кивая кудрявой черной мальчишеской головой. – Каким же надо быть негодяем…
– Не надо так говорить, – попросил он. – Королева еще сильна и прекрасна. У нее есть поклонники. Вот, передайте ей в удобную минуту. – Тут она увидела, что ей суют записку.
– Что это? – спросила она.
Записка была запечатана, но при первом взгляде на адрес у Фиттон дрогнули губы. Ах, так вот что! Это пишет ее последний любовник – граф Пембрук. Это он теперь хочет вместо Эссекса залезть в королевскую спальню. И молодец, выбрал же подходящее время! Ну что ж, этот мальчик далеко пойдет. Она-то знает его!
– Хорошо, – сказала она, – я передам. – А сама, презрительно поджимая губы, подумала, что так ему и надо, этому наглецу. Он был моложе ее на шесть лет и стыдился этого. Так вот, его будущая любовница будет старше его на сорок семь лет. Ух, как это противно! Она даже губу закусила. Но тут карета вдруг сильно дернулась и остановилась. Это они подъехали к дворцу.
* * *
Шторы были опущены, и в комнате стояли скользкие подводные сумерки. Сильно пахло духами и еще чем-то тонким и едким – уксусом, должно быть. Королева лежала в постели. Рыжие волосы и желтое, уже явно старческое, сухое, недоброе лицо, с резким, чеканным, почти монетным профилем ярко выделялись на белой подушке. Королева лежала одетой. На ней было платье с широкими рукавами, безобразно утолщенное в плечах и талии, и напоминала она упавшую летучую мышь.
Тонко и пронзительно где-то по сухому дереву стучал жучок. Ох, недобрая же это была примета!
Фиттон вошла, прижимая к груди руки.
– Ваше величество, – сказала она растерянно и преданно и в то же время зорко поглядела на королеву.
На постели, у сложенных рук королевы, лежал требник, но открыт он был не на молитве, а на многокрасочной иллюстрации. Вот – изображала она – королева, царственно гордая, прямая, стоит на коленях и простирает руки к небу, под коленями у нее подушка. На другой подушке скипетр и корона. Никто лучше королевы не умеет так царственно гордо стоять на коленях перед Богом. Когда королева молится, тогда и Бог почему-то кажется не вполне Богом и королева не кажется уж больно коленопреклоненной.
– Ваше величество, – повторила Фиттон.
– Я ждала вас, мой мальчик, – проскрипела старуха с кровати. – Вы чрезвычайно доверчивы, и мы из-за этого с вами не раз ссорились. Так вот, я хочу, чтоб вы сейчас услышали про благодарность того ничтожного и вздорного человека, которого я… Да, прошу вас, милорд.
Полог около изголовья дрогнул, раздвинулся, и обозначилась фигура человека. Он, очевидно, нырнул в тяжелые матерчатые складки его, как только услышал звон колокольчика и шаги. Человек этот, приветствуя Мэри, слегка наклонил голову, и в ту же секунду Фиттон узнала его: лорд-канцлер сэр Бэкон. Пришел в ранний час – значит, с экстренным докладом и поэтому хочет все говорить при свидетелях.
Человека этого Мэри, как, впрочем, и весь двор, терпеть не могла, но опасалась смертельно. А ведь он был добродушен, отменно вежлив и тих. Никуда не лез и как будто ничем не интересовался. Но знал все и поспевал повсюду. Был действительно беззлобен, и если кого-нибудь топил, то делал это по необходимости. Но в свое время его самого втащил во дворец граф Эссекс – для него тогда не было ничего невозможного, – и сейчас лорд Френсис Бэкон будет именно за это топить графа. Надо же показать королеве свою беспристрастность и верность короне. И Фиттон подумала: это будет очень ласковое, обходительное и вполне мотивированное убийство. Лорд – великий любитель чистоты и никогда не делает ничего грубо, грязно и небрежно. Он философ, и в его объемистых фолиантах никогда не было еще замечено ни одной опечатки. Все в них чисто и гладко, все радует глаз. И так же гладко и мягко, как бы само собой, катилась легкая колесница его придворной карьеры – направляемая не то десницей всевышнего, не то тонкой и сильной рукой лорда.
