судна в Новой Зеландии, меж тем как в ранней картине использованы декоративные
элементы яванского храмового фриза. Если присмотреться к картинам 1896 года, видно,
что Гоген по-прежнему плохо владел таитянским языком. Он даже путал «тамароа» (сын)
и «тамарии» (сыновья), то есть единственное число с множественным. Отсюда неверное
название «Те тамари но атуа», означающее «Сыновья божьи», хотя он несомненно хотел
сказать «Сын божий».
К великой радости Гогена, 27 декабря 1896 года почтовая шхуна доставила ему
перевод на тысячу двести франков и письмо, в котором Шоде обещал вскоре прислать еще
большую сумму. В письме Сегэну от 15 января 1897 года, которое до сих пор не было
известно, он удовлетворенно сообщал: «Я пришлю тебе фотографию моей мастерской, как
только сделаю снимок, и ты увидишь крашеные деревянные панно, статуи среди цветов и
прочее. Просто сидеть на пороге дома с сигаретой в одной руке и рюмкой абсента в другой
- великое наслаждение, которое я испытываю ежедневно. К тому же у меня есть
пятнадцатилетняя жена, она стряпает мне мою немудреную пищу и ложится на спину,
когда я захочу, за скромное вознаграждение - одно десятифранковое платье в месяц... Ты
не представляешь себе, как много можно получить здесь за сто двадцать пять франков в
месяц. Захочется - могу совершить верховую прогулку или прокатиться на коляске.
Коляска и лошадь мои собственные, как и дом и все остальное. Если бы я мог в год
продавать картин на тысячу восемьсот франков, я бы до самой смерти остался здесь. Такая
жизнь меня устраивает, другой я не хочу»170.
Еще ярче выразилось его приподнятое настроение в письме, отправленном им в это
же время Шарлю Морису. Дипломатическая миссия генерального комиссара Шессе,
которая начиналась так многообещающе чередой роскошных приемов, кончилась полным
крахом. Зайдя в тупик, Шессе даже обратился за помощью к британскому консулу.
«Британский консул отправился на остров на борту французского военного корабля, -
негодующе сообщает Дуглас Холл, - объявил островитянам, что они должны признать
французскую власть, и велел спустить английский флаг. Они отказались. Консул вернулся
из лагеря мятежников на корабль и сообщил, что, к сожалению, не может убедить их
выполнить его требование. Французский капитан учтиво поклонился и сказал, что ему
приказано стрелять по английскому флагу, если он не будет спущен через четверть часа.
Конечно, флаг не был спущен, и корабль сделал пятнадцать выстрелов, пока не перебил
флагшток. Все это время британский консул находился на борту. Лично я- не представляю
себе, чтобы англичанин мог спокойно смотреть, как обстреливают флаг его страны, пусть
даже поднятый незаконно, но когда я разговаривал об этом с консулом, он со мной не
согласился. Он отговаривался тем, что речь шла не об английском флаге, а о незаконно
поднятой подделке»171. Кстати, обстрел не помог, потому что неунывающие островитяне
вскоре опять подняли свой изрешеченный осколками «Юньон Джек».
После этого провала и Шессе и губернатора Таити отозвали во Францию. А
превратить упрямых жителей Раиатеа из злокозненных английских роялистов в добрых
французских республиканцев поручили человеку совсем другого склада, начальнику
Управления внутренних дел, теннисисту Гюставу Галле; он доказал свое рвение и
предприимчивость еще во время кровавых стычек между канаками и французскими
поселенцами на Новой Каледонии в 1878 году. Для верности Галле включил в свою
экспедицию два военных корабля и две роты солдат, из которых одну составляли
таитянские волонтеры во главе со старым другом Гогена - вождем Тетуануи из Матаиеа.
(Таитяне и жители Раиатеа исстари враждовали.) Но и веские доводы Галле не убедили
твердолобых островитян: когда Гоген писал свое письмо Шарлю, они отступили в горы и
там укрепились.
Отвращение Гогена к такому способу колонизации было теперь еще сильнее, чем год
назад, когда он участвовал в экспедиции «Об» на Хуахине и Бора Бора. В письме Морису
(недавно найденном мною у одного коллекционера автографов в Париже) он предлагал
тому поместить в левой французской газете вымышленное интервью, будто бы взятое
Гогеном у руководителя повстанцев Тераупо на Раиатеа. Вот как звучали мысли туземцев в
толковании Гогена:
«Гоген. Почему вы не хотите, чтобы вами, как и таитянами, правили французы?
Тераупо. Потому что мы не продаемся и довольны своим собственным правлением и
своими законами, которые отвечают нашим условиям и нашей психологии. Где бы вы,
французы, ни утвердились, вы забираете себе все, и землю, и женщин; впрочем последних
вы через несколько лет бросаете вместе с детьми и больше о них не заботитесь. Кроме
того, вы повсюду насаждаете чиновников и жандармов, которым мы без конца должны
подносить подарки, чтобы избежать неприятностей... Мы давно знаем цену вашей лжи и
вашим красивым обещаниям. Стоит нам выпить или начать петь песни, как вы берете с
нас штраф или бросаете нас в тюрьму, чтобы мы приобрели все те превосходные качества,
коих вы сами лишены. Кто не помнит слугу губернатора Папино, который ночью
вторгался в дома и насиловал девушек. И его нельзя было унять - слуга губернатора.
Гоген. Но если вы сами не согласитесь на безоговорочную капитуляцию, пушки все
равно заставят вас сдаться. На что вы собственно надеетесь?
Тераупо. Ни на что. Мы знаем - если мы сдадимся, наших вождей отправят на каторгу
в Нумеа. Но для маори стыд и позор умереть вдали от родной земли, поэтому мы
предпочитаем погибнуть здесь. Вообще, все это можно объяснить очень просто. Покуда
вы, французы, и мы, маори, будем жить бок о бок, распри неизбежны. А мы хотим мира.
Так что придется вам убить нас. Тогда вы останетесь одни и будете стрелять друг в друга
из ваших пушек и ружей. У нас есть лишь один способ защиты - бежать в горы»172.
Несомненно, Гоген искренне осуждал карательные меры своих соотечественников
против Раиатеа. Тем не менее его желание поместить это интервью (дополненное
сведениями об истоках конфликта) в парижской газете было вызвано простодушным и в то
же время эгоистичным стремлением показать своим недругам и клеветникам на Таити, что
у него есть на родине влиятельные и богатые друзья, что он куда могущественнее и
опаснее, чем думают его враги. Как всегда, Гогена больше интересовали живые люди, чем
принципы и идеология. Поэтому он, наперекор всякой логике, охотно общался с многими
офицерами французских военных кораблей, когда они вернулись в Папеэте, беспощадно
подавив восстание на Раиатеа. Правда, эти офицеры интересовались творчеством Гогена,
один из них даже купил у него картину.
Один из военных кораблей, крейсер «Дюгэй-Труан», был нарочно вызван из Франции
для борьбы с мятежниками, и когда он 3 марта отправился из Папеэте обратно, Гоген
пришел на пристань проводить своих друзей. Тем более что они оказали ему услугу:
судовой врач любезно согласился отвезти во Францию его последние восемь картин. Сюда
вошли и два из лучших полотен Гогена. Одно из них - одухотворенный, но и чувственный
портрет обнаженной Пау’уры, почти дубликат «Манао тупапау», написанного с
Теха’аманы. Он назвал эту вещь «Невермор», по строке из стихотворения Эдгара По
«Ворон» французский перевод которого Стефан Малларме читал на прощальном банкете в
марте 1891 года. Впрочем, сам Гоген утверждает, что зловещая птица на заднем плане не
детище По, а сатанинский ворон французского поэта Лекон-та де Лиля.
На другой картине изображены две сидящие на корточках таитянки и ребенок. Стены
помещения расписаны вымышленными узорами, в открытую дверь видны вдали горы. Вот
