намеренно туманное объяснение Гогена: «В этой картине все сон, мечта. Кто же грезит -

ребенок, всадник на тропе или сам художник? Некоторые считают, что это не

существенно. Но кто знает? Может быть, все-таки существенно». Учитывая мир и покой,

которым исполнена эта вещь, название «Ререиоа», данное ей Гогеном (в письме он

написал его правильно, на холсте - с ошибкой), не очень подходит, потому что таитяне

обозначают этим словом сон особого рода, а именно кошмар. По счастливой случайности,

обе картины, написанные в одно время, воссоединены, они висят вместе в Институте

Курто в Лондоне.

За четырнадцать лет, что Гоген настойчиво пытался прокормиться живописью, он

лишь дважды переживал пору относительного счастья, и всякий раз оно обрывалось

неожиданно. Так и теперь. Перелом наступил в апреле 1897 года и был вызван двумя

внезапными кончинами. О первой из них он узнал из короткого письма, в котором Метте

деловито сообщала, что их девятнадцатилетняя дочь Алина 19 января скоропостижно

скончалась от воспаления легких, после того как простудилась на балу. «Я до того привык

к постоянным несчастьям, что первое время ничего не чувствовал, - записал Гоген. - Но

постепенно мой мозг ожил, и с каждым днем боль проникала все глубже, так что сейчас я

совершенно убит. Честное слово, можно подумать, что где-то в заоблачных сферах у меня

есть враг, который решил не давать мне ни минуты покоя». К сожалению, в самом деле

было похоже на это: в том же месяце Гоген узнал, что француз, у которого он снял участок,

умер, причем оставил столько долгов, что наследникам оставалось только продать все его

движимое и недвижимое имущество. А так как у Гогена не было письменного договора и

новому владельцу участок требовался для собственных нужд, пришлось немедленно

уезжать.

Вполне понятно, что Гоген решил на будущее застраховаться от неприятных

случайностей и обзавестись своим участком. Столь же естественно, что он после многих

лет неустроенной жизни задумал построить себе большое и удобное жилье, которое, в

отличие от простой бамбуковой хижины, было бы настоящим домом. Тем более что он

собирался навсегда остаться в Пунаауиа. Труднее понять расточительность, с какой он

принялся осуществлять свои планы, уповая все на ту же сверхоптимистическую надежду,

что парижане вот-вот бросятся покупать его картины. Верно, незадолго перед этим он

получил от Шоде тысячу тридцать пять франков, а красивый прибрежный участок

площадью около гектара, который ему уступила вдова одного французского поселенца,

обошелся всего в семьсот франков173. Но вместо того чтобы дождаться новых переводов, Гоген решил, не откладывая, взять ссуду в Земледельческой кассе, единственном тогда

кредитном учреждении на Таити. Вообще-то задачей кассы было помогать

предприимчивым плантаторам, задумавшим расчистить землю и расширить свою

плантацию. Но ведь на новом участке Гогена было около сотни пальм, да он еще задумал

посадить ваниль. Так что с некоторой натяжкой (считал он) его можно назвать

плантатором и признать за ним право на ссуду. Из членов правления Земледельческой

кассы он лучше всех знал кондитера Состена Дролле, но тот, к сожалению, недавно умер.

Правда, в его доме Гоген встречал других членов правления. И шапочного знакомства

оказалось достаточно, чтобы ему любезно предоставили на год ссуду в тысячу франков из

десяти процентов годовых.

После чего Гоген ничтоже сумняшеся принялся строить такой большой и роскошный

дом, что займ оказался далеко не достаточным. Для полов и стен он заказал тес, который

был чрезвычайно дорог, ибо ввозился из Канады или США, так как на Таити не было ни

подходящего леса, ни лесопилен. Далее, размеры дома составляли 20 X 8 м. Строго

говоря, Гоген соорудил два дома: жилую постройку на метровых сваях с открытыми

верандами впереди и сзади и впритык к ней мастерскую с земляным полом и

раздвижными дверьми (илл. 48). Из обеих половин открывался великолепный вид на горы

внутри острова и на море с островом Моореа, лежащим в пятнадцати километрах от Таити

(илл. 36). Пришлось Гогену, чтобы завершить это грандиозное строительство, просить

кредит у своих поставщиков.

Сам он вырезал еще несколько деревянных панно, которые вместе со старыми

развесил в спальне и в мастерской. (Одно из них с недавних пор экспонируется в заново

оборудованном зале современного французского искусства Национального музея в

Стокгольме.) Обстановка комнат была скудная и разномастная; об этом мы знаем из

записок почтмейстера Лемассона, который оставался одним из лучших друзей Гогена и

часто навещал его в Пунаауиа. При всем том от гостей требовалась величайшая

осторожность, потому что всюду в полном беспорядке валялись краски, кисти, холсты,

книги, одежда, музыкальные инструменты и прочие предметы. Благодаря тому же

Лемассону нам точно известно, как Гоген выглядел и одевался в то время: «Он был крепко

сложен, голубые глаза, чуть загорелое, красное лицо, каштановые с проседью волосы и

борода, точнее жидкая эспаньолка. Дома он обычно одевался на туземный лад, в

бумажную куртку и набедренную повязку. . всегда ходил босиком. Но в Папеэте он

приезжал одетый по-европейски: пиджак с высоким воротником, белые, а чаще голубые

полотняные брюки, белые брезентовые туфли, широкополая шляпа из листьев пандануса.

Вследствие незалеченных язв на ноге он прихрамывал, так что опирался на толстую

трость»174.

Приятно было наконец чувствовать себя хозяином собственного дома, но денежные

затруднения, вызванные строительством этого самого дома, быстро убили радость.

Напрасно он ждал новых переводов от Шоде. И его должники во Франции даже не

отвечали на письма, зато кредиторы на Таити становились все более назойливыми. А тут

еще эта роковая закономерность - как и в прошлом году, здоровье ухудшалось с той же

скоростью, что финансовые дела. Для начала язвы распространились по всей больной

ноге, а затем перешли и на вторую ногу. Гоген втирал в них мышьяк, до самых колен

обматывал ноги бинтами, но «экзема», как он называл язвы, продолжала

распространяться. Потом у него вдруг воспалились глаза. Правда, врачи уверяли, что это

не опасно, но писать он пока не мог. Только врачи подлечили глаза, как нога разболелась

так, что Гоген не мог ступать на нее и слег. От болеутоляющих средств он буквально

тупел. Если же пробовал подняться, начинала кружиться голова, и он терял сознание.

Временами поднималась высокая температура. В августе Гоген через силу нацарапал

мрачное письмо Молару: «Я должен был написать тебе в прошлом месяце, когда получил

твое письмо, но (это очень серьезное «но») физически не мог этого сделать, потому что у

меня начался двухсторонний конъюнктивит, от которого я до сих пор не совсем избавился.

Увы, мое здоровье хуже, чем когда-либо. После заметного улучшения вдруг последовал

острый рецидив. Теперь болезнь распространилась намного шире, я по двадцать часов в

сутки лежу и все равно почти не сплю. За два месяца я не написал ни одной картины. Вот

уже пять месяцев не получаю от Шоде ни писем, ни денег - ни одного сантима. Мне

больше не предоставляют кредита, я задолжал полторы тысячи франков и не знаю, на что

жить, хотя стол у меня аскетический». Он заклинал Молара хоть что-нибудь выжать из

должников в Париже и заканчивал свое короткое письмо тревожными строками:

«Невезение преследует меня с самого детства. Я никогда не знал ни счастья, ни радости,

одни напасти. И я восклицаю: «Господи, если ты есть, я обвиняю тебя в несправедливости

и жестокости». Понимаешь, после известия о смерти бедняжки Алины я больше ни во что