фантастические головы собственного изобретения и стилизованную в индийском духе
фигуру женщины. Пожалуй, единственный таитянский предмет - веер, который
Теха’амана держит в руке и который, очевидно, выражает благодарность Гогена, ибо в
старину такой веер был первым атрибутом и символом настоящей красавицы. Таитянское
название картины - «Мерахи метуа но Теха’амана» (его легко можно прочесть в нижнем
левом углу) - породило больше разнотолков и неверных толкований, чем большинство
других гогеновских названий, а это не пустяк! Изо всех переводов самый близкий к истине
- «У Теха’аманы много предков», но и он ничего не объясняет. Можно уверенно сказать,
что правильный перевод: «У Теха’аманы много родителей». На первый взгляд он тоже
может показаться нелепым, однако, если вспомнить, как Гогену пришлось завоевывать
благосклонность двух тещ, когда он нашел Теха’аману, название обретает и смысл и юмор.
Разумеется, крайне соблазнительно с помощью этого полотна (все, знавшие
Теха’аману, утверждают, что портрет очень похож) попытаться определить, для каких еще
картин она позировала. Но результат будет неутешительным и ненадежным. И это вполне
естественно: ведь Гоген редко стремился к фотографической точности портрета;
исключение составляют только что названная картина и деревянная маска Теха’аманы,
которые во всем совпадают друг с другом. Сколько трудностей сулит игра в «угадайку»,
видно из такого факта: если подсчитать, на каких картинах различные авторы и
искусствоведы «узнавали» вахину Гогена, окажется, что в это число входят все женские
портреты, написанные им во время первой поездки на Таити.
Плоды земли и рыбная ловля помогли Гогену растянуть полтораста франков на два с
лишним месяца и завершить свой труд. К февралю 1893 года, когда кончилась купленная
им мешковина, он создал общим числом «шестьдесят шесть более или менее удавшихся
картин и несколько сверхдикарских деревянных скульптур», справедливо считая, что этого
«вполне достаточно для одного человека». Возвращение из мира образов в мир
действительности на этот раз было особенно болезненным. Из Парижа пришел отчет,
который он запрашивал, и выяснилось, что Жоаян еще в мае 1891 года, когда Гоген только
плыл на Таити, продал несколько его картин и что Морис от имени Гогена немедля забрал
всю выручку - 853 франка 25 сантимов. Очевидно, он их попросту прокутил.
Гоген справедливо назвал Мориса подлым лжецом и вором и в письме Даниелю
поклялся, что, вернувшись в Париж, не пощадит негодяя. Одновременно с отчетом он
получил печальное письмо от Метте. Хотя она сумела продать еще одну картину, ей все
виделось в черных красках. Свой ответ Гоген начал словами, которые вряд ли могли ее
ободрить: «А что тогда мне говорить?! Вот уже девять лет я живу, не видя семьи, без дома,
часто без еды. Последние два месяца приходилось как-то выкручиваться, чтобы не тратить
денег на еду. День за днем маиоре - безвкусные плоды, напоминающие хлеб, - и стакан
воды составляют весь мой стол. Не могу даже позволить себе выпить чашку чаю, сахар
слишком дорог. Я стоически выношу это, хотя здоровье подрывается, и зрение, которое
мне так необходимо, заметно слабеет. Если бы ты прислала деньги, вырученные за
последнюю картину, ты спасла бы мне жизнь»102. Впрочем, тут же он старался загладить
все грехи, в том числе явную ложь о своих якобы ужасающих страданиях, соглашаясь
принести жертву, которая несомненно должна была порадовать Метте. Вот как он излагал
свой неожиданный новый план:
«То, что я задумал, осуществить не просто, но возможно. В парижских школах есть
инспекторы по рисованию. Работы у них очень мало, а платят им хорошо, 10 тысяч в год.
Регане, тоже получивший официальную миссию, теперь - инспектор. Итак, я прошу
парижских друзей помочь мне получить такую должность. Пюви де Шаванн, член
Института (который назначает инспекторов), благожелателен ко мне. Возможно, тебе
напишут и попросят тебя зайти к сыну Пастера, он в хороших отношениях с Бонна.
Поддержка двух членов Института должна обеспечить тебе успех. Я не питаю иллюзий, но
надо попробовать, и я надеюсь, что ты сделаешь все зависящее от тебя. И, может быть,
тогда, моя дорогая Метте, мы снова будем вместе, ты, я и дети, и наша старость будет
обеспечена. Конец неопределенности».
Вряд ли мы ошибемся, предположив, что Метте эти планы показались далеко не
такими обнадеживающими и реальными, какими они представлялись ее мужу. Он хоть и
утверждал обратное, по-прежнему слишком легко предавался иллюзиям.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей и скоротать месяц, оставшийся до отъезда, Гоген
стал заносить в тетрадь свои размышления, идеи и воспоминания. Сам он метко назвал
эти записки «случайными набросками, непоследовательными, как сны, пестрыми, как
жизнь». Много места, естественно, отводилось искусству. Вот его совет, который вернее
было бы назвать описанием собственного метода Гогена: «Не стремитесь доводить свое
творение до совершенства. Первое впечатление хрупко, итог лишь пострадает, если вы
станете упорно шлифовать частности. Вы только остудите бурлящую, кроваво-красную
лаву, превратите ее в мертвый камень. Без колебания выбрасывайте прочь такой камень,
хотя бы он казался рубином».
В других набросках он изложил свои взгляды на любовь и взаимоотношения полов.
Вот два типичных афоризма, явно воплотивших пережитое им на Таити:
«Женщины добиваются свободы. У них есть на это право. Но не мужчина мешает им
достичь этого. В тот день, когда они перестанут помещать свою добродетель ниже пупа,
они станут свободными. И, возможно, более здоровыми».
«В Европе мужчина и женщина спят вместе, потому что любят друг друга. В Южных
морях любят потому, что спали друг с другом. Кто прав?».
Еще более показательны для его собственного положения и характера следующие
рассуждения:
«Не плохой ли это расчет - всем жертвовать ради детей? Не ведет ли это к тому, что
нация жертвует тем, чего могли бы достичь наиболее одаренные и деятельные члены
общества? Человек приносит себя в жертву детям, они, став взрослыми, жертвуют собой
для своих детей. И так далее. В итоге все жертвуют собой. И помешательству не видно
конца».
«Кто всегда доверчив, страдает лишь, когда его доверие не оправдывается. Кто всегда
недоверчив, страдает постоянно из-за своего недоверия. Это же относится к
пессимистам».
Как бывший биржевой маклер и землекоп, Гоген, естественно, заинтересовался
крахом французской Панамской компании, о котором газеты Папеэте в марте 1893 года
писали очень подробно. Он даже изложил на бумаге свои несколько анархистские взгляды
на вопросы политики и экономики.
«Кстати о Панаме - какое несчастье! Сколько людей разорено и т. д.
Я не разделяю этого взгляда и считаю, что если бы скандал не случился, пришлось бы
устроить что-то в этом роде. Говорят, акционеры заслуживают сострадания. Конечно. Ну, а
бедные люди, которые тщетно ищут работы, разве они не заслуживают сострадания?
Большинство акционеров - прижимистые, чтобы не сказать - скаредные субъекты, или
же это представители обширной категории спекулянтов, которых меньше всего заботит
судьба тех, кто подвергает опасности свою жизнь, покидая родной дом и отправляясь в
дальние края, чтобы трудиться в нездоровом климате.
Министры, депутаты и финансисты - все они набили карманы нечестно нажитыми
деньгами. Но в то же время они пускали эти деньги в оборот, обеспечивая работу другим
людям. Можно ли быть уверенным, что деньги, вложенные акционерами, заработаны
честно?
Что ни говори, колеса вертелись, было сделано много заказов, выплачено много
