вознаграждений, и там, за океаном, действительно начали строить канал. Все это славные
достижения. Что же до морали...
Чтобы мораль была в почете, лучше всего ликвидировать биржу и все спекуляции. Но
биржа и спекуляции - столпы, на которых зиждется наша современная финансовая
система. Так зачем же осуждать какого-то идиота, который истратил украденные деньги на
орденскую ленточку?»
«Мои политические взгляды? У меня их нет. Но ведь есть всеобщее избирательное
право, значит, у меня должны быть какие-то взгляды.
Я республиканец, потому что стою за социальный мир. Большинство жителей
Франции, без сомнения, республиканцы. Итак, я республиканец. Вообще, так мало людей
дорожат возвышенным и великим, что нам нужно демократическое правление.
Да здравствует демократия! Нет ничего лучше ее...
Но я ценю возвышенное, прекрасное, утонченное, мне по душе старинный девиз
«Noblesse oblige». Мне нравятся учтивость и даже куртуазность Луи XIV.
Выходит, я (инстинктивно, сам не зная почему) аристократ - поскольку я художник.
Искусство существует для меньшинства, значит, оно должно быть аристократичным.
Между прочим, аристократы - единственные, кто опекал искусство, под их эгидой были
созданы великие произведения. Что ими руководило - безотчетный ли порыв, долг или
тщеславие - роли не играет. Короли и папы обращались с художником почти как с равным.
Демократы, банкиры, министры и критики изображают опекунов, но никого не
опекают. Напротив, они торгуются, словно покупатели на рыбном рынке. А вы еще хотите,
чтобы художник был республиканцем!
Вот и все мои политические взгляды. Я считаю, что каждый член общества вправе
жить и рассчитывать на жизненный уровень, отвечающий его труду. Художник не может
прокормиться. Значит, общество организовано скверно, даже преступно.
Кто-нибудь возразит, что от произведений художника нет пользы. Рабочий, фабрикант
- любой, кто делает для общества что-то, имеющее денежную ценность, обогащает нацию.
Я пойду еще дальше и скажу, что только рабочий обогащает нацию. То ценное, что он
создал, остается и после его смерти. Чего никак нельзя сказать о меняле. Скажем, сто
франков обращаются в разную валюту. Усилиями менялы деньги переходят из рук в руки,
потом оседают в его кармане. Нация по-прежнему имеет сто франков, ни сантима больше.
Художник же сродни рабочему. Если он создал картину, которая стоит десять франков,
нация стала на десять франков богаче. А его называют бесполезным существом!
Бог мой, что за калькуляция!»
Эти исповеди Гогена не совсем верно назвали «Тетрадь для Алины», потому что на
первой странице он начертал посвящение дочери, гласящее: «Эти размышления - зеркало
моего «я». Она тоже дикарка, она поймет меня... Но будет ли ей толк от моих мыслей? Я
знаю, она любит и почитает своего отца... Как бы то ни было, у Алины, слава богу, есть
голова и сердце, достаточно возвышенные, чтобы ее не испугала и не испортила встреча с
демоническим мозгом, которым меня наделила природа». И все-таки вряд ли Гоген
собирался посылать дочери эту тетрадь, которую трудно назвать подходящим или вообще
понятным чтением для пятнадцатилетней девочки, получившей традиционное воспитание.
Неожиданное посвящение нужно, скорее, считать еще одним трогательным знаком того,
как сильно Гоген тосковал по семье.
Первая почтовая шхуна, с которой можно было ожидать ответа на повторное
ходатайство, пришла 5 марта, но она не привезла никаких известий. Зато он неожиданно
получил новый перевод на триста франков от Даниеля де Монфреда в уплату за картину
бретонского цикла, проданную все тому же английскому коллекционеру. Постоянное
крушение надежд притупляет восприятие человека, об этом говорит сдержанный ответ
Гогена: «Твои триста франков пришли очень кстати в такую минуту, когда я сижу без денег
и не могу ничего заработать».
Уже 21 марта, завершив плавание из Сан-Франциско в необычайно короткий срок -
двадцать один день, в гавани Папеэте бросила якорь следующая почтовая шхуна. Но и на
этот раз не было ответа ни от Академии художеств, ни от министерства колоний. Зато, как
и в начале месяца, скудная почта Гогена принесла ему приятный сюрприз: Метте прислала
целых семьсот франков из денег, которые в последнее время выручила за картины103. Одна
мысль омрачала радость Гогена: приди эти деньги чуть раньше, он совершил бы поездку
на Маркизские острова, которая - как он уверял Метте и Даниеля - была бы «чрезвычайно
полезной» и привела бы к созданию еще более удачных и интересных работ.
Вскоре власти объявили, что 1 мая в Нумеа выходит военный транспорт «Дюранс».
Это очень хорошо сочеталось со вторым, куда более разумным планом, владевшим
мыслями Гогена, - возможно скорее вернуться во Францию. Даже если со следующей
почтой придет отказ на его ходатайство, у него есть тысяча франков, на дорогу хватит.
Билет третьего класса с полагающейся ему скидкой стоил меньше половины этой суммы.
Снова Гоген, по его же меткому выражению, очутившись на краю бездны, был спасен в
последнюю секунду.
Но когда «Дюранс» 1 мая отчалил от пристани, Гогена не было среди пассажиров.
Объяснить это можно только тем, что он, все еще не получив ответа от Академии
художеств, рассудку вопреки, продолжал надеяться на бесплатный билет. Невольно
удивишься, как это он вдруг без всяких оснований изменил свои планы. Тем более что суда
в Нумеа ходили редко, а ждать еще два-три месяца - истратишь столько же, сколько
сэкономишь на билете (при условии, что ходатайство будет удовлетворено, в чем он не мог
быть уверен). Но если обратиться к местной прессе и мореходному регистру, выясняется,
что очень кстати уже через месяц с небольшим в Нумеа выходил еще один военный
корабль104. Теперь поступок Гогена представляется более понятным и менее рискованным.
Речь шла о крейсере «Дюшаффо», который должен был зайти на Таити по пути из Сан-
Франциско в Нумеа. Гоген не сомневался, что, как это делали все военные суда,
«Дюшаффо» возьмет гражданских пассажиров, ведь другого сообщения между
французскими владениями в Тихом океане не было.
Чтобы быть поближе к почтамту и колониальной администрации, Гоген снял в том же
районе, где жили его друзья лейтенант Жено, Дролле и Сюха, домик, который с небольшой
натяжкой можно было назвать меблированным, и переехал вместе с Теха’аманой в
Папеэте. Мысль сдавать меблированные дома совсем недавно пришла в голову одной
предприимчивой особе, мадам Шербонье. История появления мадам Шербонье на острове
не совсем обычна. В шестидесятых годах, когда она была еще очень молода, парижская
полиция нравов арестовала ее на улице, пользовавшейся дурной славой. Вместе с другими
своими незадачливыми сестрами она была сослана для «перевоспитания» в
исправительную колонию в Новой Каледонии; там была каторга и постоянно не хватало
женщин. По пути в колонию она смекнула, что гораздо лучше «перевоспитаться» где-
нибудь в другом месте, и ухитрилась остаться на Таити. Перемена обстановки в сочетании
с присущей мадам Шербонье энергией и предприимчивостью произвела замечательный
эффект, и вскоре она уже стала владелицей ценного участка земли в Папеэте. Здесь она
выстроила пять двухкомнатных домиков с верандой, которые и сдавала преимущественно
правительственным чиновникам и офицерам, то есть людям с твердым доходом. Мало кто
знал о ее прошлом, и во времена Гогена она была известна как весьма почтенная вдова,
всегда одетая в длинное черное платье с высоким белым воротником. Но психология ее,
видно, мало изменилась, потому что Гоген, к своему негодованию, однажды застал мадам
