чиновников, которые всем опостылели, возникает вопрос - в чем мы провинились?
Наше терпение истощается, мы достаточно настрадались. Очень остроумно заметил
один из наших друзей: пальмовый жук, гусеницы, тараканы, осы, крысы, мыши,
наводнения, цунами, ураганы и циклоны - эти бедствия посещают нас не каждый год,
тогда как дурное управление - беда повседневная, которая грозит разорить колонию и в
конечном счете совсем уморить нас несчастных»98.
Наверно, Гогену доставляли истинное наслаждение эти желчные нападки на
Лакаскада, но ведь в конечном счете из-за них губернатор решительно отказывался ему
помочь. Осажденный со всех сторон врагами, Лакаскад не смел давать новые поводы для
критики. А оплатить дорогу субъекту, которого поселенцы считали никудышным мазилой,
- разве это не пример расточительного обращения с общественными средствами?
Из трехсот франков, полученных Гогеном месяц назад, у него оставалось полтораста.
На такие деньги прокормиться и то проблема, ведь ему еще ждать на Таити четыре-пять
месяцев. И уж совсем плохо будет, если на повторное ходатайство придет отказ. В
отчаянии Гоген написал тревожное письмо Полю Серюзье. заклиная того проследить,
чтобы за него замолвили словечко в Академии художеств. Будь Шарль Морис потолковее,
Гоген, конечно, предпочел бы помощь сего опытного посредника. Но Морис доказал, что
на него нельзя положиться: его первое за полтора года письмо было наполнено жалобами
на долгое молчание Гогена! Понимая, что и Серюзье вряд ли по плечу такая задача, Гоген
одновременно написал Шуффене-керу, прося взаймы нужную сумму, чтобы в крайнем
случае самому купить билет, и обязуясь вернуть долг с двадцатипроцентной рентой. И
наконец, он послал письмо своим представителям Жоаяну и Портье, запросив более
полный отчет о том, что продано за истекший год; письмо нерадивого и забывчивого
Мориса его не удовлетворило. Вдруг окажется, что у них есть для него немного денег?
Самым печальным следствием вынужденной задержки на Таити было то, что теперь
он никак не мог поспеть вовремя на столь нужную для него выставку в Копенгагене.
Конечно, можно послать картины почтой, но это обойдется дорого, и не известно, в каком
состоянии они прибудут. Верный друг лейтенант Жено выручил Гогена, убедив офицера
по имени Одойе, который отслужил свой срок в колонии и теперь возвращался во
Францию, взять с собой несколько полотен99. Конечно, Гоген был вынужден сильно
ограничить свой выбор, зато мы благодаря этому знаем, какие из законченных им
пятидесяти картин он сам считал наиболее удавшимися и достойными. Вот эти восемь
полотен (в скобках указан нынешний владелец):
Парау Парау (Дж. Уитни, Нью-Йорк).
Эаха ое феии (Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Москва).
Манао тупапау (Картинная галерея Олбрайт, Буффало, США).
Парахи те марае (Р. Мейер де Шонсе, Девон, США).
Те фаатурума (Музей искусств, Ворчестер, США. см. выше).
Те раау рахи (Институт искусств, Чикаго).
И раро те овири (Институт искусств, Миннеаполис. см. ниже).
Те фаре маорие (М. Ронигер, Швейцария).
Какие из них Гоген ставил выше, какие ниже, видно из цен, которые он назначил. Нет
ничего удивительного в том, что «Манао тупапау» он оценил вдвое дороже остальных
полотен (две тысячи франков). Дальше следовали «Эаха ое феии» (восемьсот франков) и
«Парахи те марае» (семьсот франков). За каждую из остальных он запросил всего лишь
шестьсот франков.
Как и в начале 1892 года, когда он тоже страдал от несправедливости окружающего
общества, Гоген в эту трудную пору томительного ожидания обратился к прошлому. Он
написал новый цикл картин на мотивы древней таитянской религии и мифологии.
Источниками вдохновения для него по-прежнему оставались Бови и Муренхут. Впрочем,
книгу последнего он, наверно, уже вернул владельцу и, скорее всего, довольствовался
выписками наиболее интересных мест, которые собрал в одной тетради и озаглавил
„Ancien culte mahorie” (Гоген по-разному писал слово «маори», но здесь оно искажено
особенно сильно). Из таитянской мифологии на этот раз его больше всего привлекла
легенда о богине луны Хине. В полинезийском пантеоне это единственное женское
божество, поэтому ей пришлось стать матерью чуть ли не всех остальных богов. А так как
полинезийцы не видят существенной разницы между богами и людьми, она числилась
также праматерью человечества. Зато жители разных архипелагов никак не могли
договориться, кого считать верховным богом и праотцем. Таитяне единственные изо всех
возложили эту важную роль на Та’ароа. Из всех повествований Муренхута о таитянских
божествах краткий рассказ о Хине едва ли не самый путаный и неполный. Главную часть
рассказа составляет отрывок из апокрифической легенды, как богиня луны Хина тщетно
пытается уговорить своего сына Фату даровать людям вечную жизнь100.
Но Гогена эти недостатки не очень беспокоили, ведь он искал лишь изобразительный
символ для земного рая, каким ему рисовался доевропейский Таити. Ни у Муренхута, ни у
Бови, ни в каких-либо других книгах не было портретов Хины по той простой причине,
что таитяне - в отличие, скажем, от греков - никогда не делали реалистичных,
индивидуализированных изображений своих богов. Поэтому Гоген должен был всецело
положиться на свое собственное великолепное воображение, создавая серию картин, на
которых таитяне среди дышащего миром аркадского ландшафта пели, играли на флейтах и
танцевали вокруг могучей каменной статуи Хины. Возможно, толчком послужили
несколько строк об огромных изваяниях острова Пасхи, выписанные им из книги
Муренхута. Впрочем, если уж искать прообраз исполинского истукана, которого мы видим
на картинах «Хина маруру», «Матамуа» и других, мы должны перенестись в другое
полушарие, в Египет. Гогенова Хина больше всего напоминает фараона на троне или
индуистского Шиву.
Как смело и уверенно Гоген заимствовал, преображал и сплавлял воедино самые
различные элементы, особенно ясно видно по другой картине этой поры, тоже с
мифологическим мотивом, - малоизвестной «Папе мое» (хранится в коллекции Бюрле в
Цюрихе). Сам Гоген переводит это название как «Таинственный источник» - вероятно,
намекая на известный таитянский и полинезийский миф о магическом источнике (точнее:
потоке света) бога Тане, который, в частности, дает новую жизнь Хине, так что она, то
есть луна, возрождается каждый месяц. На картине таитянский юноша (или девушка?) в
окружении чарующей природы утоляет жажду из водопада (илл. 30). Сценка овеяна
таинственным ореолом, который и впрямь оправдывает название. Но в этом случае легко
доказать, что Гоген в точности воспроизвел фотографию (илл. 29). снятую поселившимся
в Папеэте эльзасцем Шарлем Шпицем. Кстати, Шпиц был очень искусный фотограф, он
даже получил медаль за пейзажи, украшавшие таитянский отдел Всемирной выставки
1889 года в Париже101.
Даже в самом реалистическом произведении Гогена этой поры, прощальном портрете
Теха’аманы, датированном 1893 годом (илл. 28), есть много мифологических и
этнологических черточек. В награду за то, что она так часто и так терпеливо позировала
ему в самых неожиданных положениях и нарядах, на этот раз ей было разрешено
позировать так, как это нравится большинству таитянок: в своем лучшем выходном
платье, сидя, прямая спина, каменный взгляд. Зато на фоне Гоген изобразил не только
оригинальный орнамент - знаки пасхальской письменности (их он, наверно, видел в музее
католической миссии в Папеэте, где экспонировалось много образцов), но и
