Тропу пересекал невысокий скальный выступ, похожий на развалины каменного забора. Таштемир оперся о его гребень и легко перемахнул препятствие.

Иволгин последовал за ним, но это получилось у него неуклюже, и он тяжело упал, едва перевалившись через преграду.

— Ты что, — спросил удивленно Таштемир. — Зацепился?

— Хуже, Таш. Это конец.

Таштемир присел на корточки, удивленно глядя на товарища. Тот устало прикрыл глаза. Из-под сомкнутых век на загорелую пыльную щеку скатилась слеза.

— Мне труба, Таш. Я на пороге смерти. Жаль, но факт. Мое ранение в Афгане обернулось остеомиелитом. Чуть что, ты видишь, ломаются кости. Сейчас, — он осторожно погладил ногу, — скорее всего, лопнула шейка бедра. А я дурак, вместо того чтобы пожалобнее ныть и лечиться, всегда был патриотом. Когда рванул Чернобыль, оказался там в числе первых. В момент заработал лейкоз. Вот и догораю, дурак деланный…

— Так какого ж ты… — сорвался Таштемир. — Тебе лечиться надо, а ты подался в банду!…

— Кому я нужен, Таш? Я и работы себе найти не мог. Куда ни сунусь — вопрос: «Афганец? Знаем вас. Вы за справедливость права качать любите. Нам таких не надо».

Таштемир в очередной раз приподнялся для наблюдения. Взглянул и тут же присел, прижавшись к камню: «загонщики» приближались к перевалу. Повернулся к Иволгину:

— Вот что, Коля, ты уж дождись своих, а я пошел. Ты оставайся. Сам понимаешь, у меня дело…

Таштемир поднял автомат, упавший на камни, закинул за плечо.

— Нет уж, Таш, — сказал Иволгин твердо. — Я с тобой. Автомат оставь. Сам иди, я прикрою.

— Зачем тебе лезть в мое дело? Скажешь — я тебя оглоушил. Пусть сами ловят…

— Значит, не веришь? И все равно, иди. Я их здесь придержу.

Иволгин тяжело перекатился на бок, достал из кармана гранату. Положил рядом с собой. Потом вынул плотный пакет, завернутый в полиэтиленовую пленку, протянул Таштемиру.

— Здесь деньги и адрес матери. Отошли. А теперь иди. Мне догорать в богадельне противно. Я здесь на солнышке постою за то, что предал. Поднесу сволочи свой сюрприз.

Они обнялись на прощание.

— Я сделаю все, Таш. Держись…

Таштемир был на середине перевала, когда снизу из ущелья долетел клепальный стук автоматов. Он остановился и замер. Тугой комок подкатился к горлу, и тогда Таштемир упал на колени и заплакал по-детски безысходно, в голос. Потом резко встал, мазнул рукавом по лицу и, еще раз взглянув вниз, быстро зашагал по склону к Каптаркале.

Первую очередь Иволгин пустил поверху. Он постарался предупредить тех, с кем подрядился на черное дело, и: остановить их на рубеже огня. Он считал, что автомат на горной тропе достаточно сильный аргумент в такого рода делах и может охладить пыл Мамардадзе. Но тот аргумента не принял.

— Иргашев, сдавайся! — прокричал волк Гмерти, сложив руки рупором.

«Эв-ай-сь!» — прогремело эхо, отразившись от скал, и тут же его оборвало многоточие автоматной очереди, которую пустил вверх Романадзе. Иволгин ответил короткой строчкой. Он все еще не целился, хотя уже и не стрелял вверх.

— Сволочь! — разозлился Мамардадзе. — Обходим его, Гиви. Пора это дело кончать.

Обойдя тропу по головоломной круче, Мамардадзе вышел к позиции Иволгина с тыла. Тот успел повернуться и ударил в упор по ногам.

— Зараза! Русский пес! — заорал Мераб и высадил весь магазин в Иволгина. — Собака. Сколько же тебе этот гад заплатил, чтобы перекупить?!

Раненая нога его подогнулась, и он рухнул на колени, завыв по-волчьи от боли. Автомат, выпущенный из рук, отлетел в сторону и, звеня, покатился по камням.

Подбежал Романадзе. Бросил взгляд на окровавленное тело Иволгина, присел возле шефа.

— Мераб, что с тобой?

Мамардадзе приоткрыл глаза, глубоко вздохнул и еле слышно проговорил:

— Пить… Дай попить, бичо…

— Ты меня узнаешь?

— Да, Гиви. Дай флягу…

— Что с тобой?

— Нога… Пес поганый! Я его с рук кормил, а он изменил.

— Э, генацвали, побереги силы. Не волнуйся.

Романадзе нагнулся и осмотрел ранение. Было хорошо видно, что три или даже четыре пули, кучно ударившись в бедро, раздробили кость, превратив ногу в кровавое месиво, из которого торчали белые острые осколки.

— Пей, — сказал Романдзе и протянул Мерабу флягу.

Тот жадно схватил губами горлышко и, захлебываясь, стал пить. Наглотавшись теплой воды, откинул голову и закрыл глаза. Попросил негромко:

— Перевяжи…

— Сейчас, — сказал Романадзе.

Спустившись к убитому Иволгину, Романадзе поднял его автомат. Осмотрел, отщелкнул рожок магазина. Тот был пуст. Вставив на его место новый, Романадзе сделал несколько шагов в сторону, прицелился в Мамардадзе и придавил спусковой крючок пальцем. Прогремела длинная, тягучая очередь. Тело Мераба несколько раз вздрогнуло, потрясаемое ударами пуль. Затем Романадзе снова поменял рожки и положил автомат Иволгина возле его откинутой руки. Подошел к Мерабу, перевернул тяжелое тело на живот и стащил с его плеч вещевой мешок. Все так же, не торопясь, развязал, сунул руку внутрь, пошарил там и вынул черный кожаный футлярчик с ключами от конторы и сейфа. Сунул добычу в карман, а вещмешок отшвырнул в сторону. Минуту-другую убийца стоял над телом Мамардадзе, словно прощаясь. Наконец, закинув автомат на плечо, спокойно двинулся в сторону долины, откуда они пришли втроем.

Таштемир пришел в Каптаркалу — маленький горный кишлак, в котором родился его отец, — во второй половине дня. Пройдя закоулками, известными с детства, очутился возле дома младшего дяди — Рахимжона.

Старый солдат, на чьем теле рубцов и шрамов было больше, чем медалей на пиджаке, жил одиноко. Увидев племянника, старик всплеснул руками и закачал головой. В голосе его смешались и радость и горечь.

— Бисмилля рахмани рахим! Во имя аллаха милостивого и милосердного, творца всего сущего, покровителя великих пророков! Слухи о твоих делах, сынок, опередили твое появление. Никто здесь уже и не знает, кто ты — великий разбойник или герой, решивший щитом славы прикрыть народ, осыпаемый стрелами бедствий. Люди говорят и думают всякое.

— Мне трудно ответить вам, дядя, — сказал Таштемир, обнимая старика. — Назвать себя щитом народа — значит, незаслуженно возвеличить себя. Каждый должен носить одежду, которая ему по плечу. Гору горя не одолеет самый могучий палван, хотя в силах народа разнести ее по камушку. Я лишь один из тех, кто взял в руки свой камень, и пытаюсь отнести его подальше. Мне не по душе, если чаша людской печали вдруг наполнится новыми слезами несправедливости.

— Ты хорошо сказал, сынок. Я всегда знал, что слухи бывают только грязными. Чиста одна истина. — И уже другим, ласковым голосом старик предложил: — Проходи в дом, сынок. Я тебя покормлю.

Таштемир ополоснул руки. Дядя тем временем принес тарелку с вареным рисом. Таштемир взглянул на нее и улыбнулся.

— Вы не обижайтесь, дядя, но, если вы думаете, будто мне хватит этой порции, я сочту, что жители Каптаркалы потеряли веру в богатырские силы родного народа.

Старик засмеялся, и лучики морщин из уголков глаз разбежались по щекам.

— Таштемир, я узнаю по аппетиту сына своего старшего брата. Для него в молодые годы опустошить казанчик с пловом было делом простым, словно речь шла о пиалушке чая. Только, сынок, времена были иными. Теперь у меня в хозяйстве самый большой баран — белый петух.

— Это прекрасно, дядя! Надеюсь, в твоей кладовой есть яйца? Десять! — сказал Таштемир. — Нет, двенадцать. Сразу. И три лепешки.

— Сохрани аллах твой аппетит, — удивленно проговорил старик. — Мне доставляет немалое удовольствие видеть, когда ест настоящий мужчина.

— Большое дело требует много пищи, — сказал Таштемир и отломил от свежей, пышной лепешки большой кусок. — Я приступлю, не ожидая яиц.

Через десять минут Рахимжон торжественно внес в комнату огромную сковороду, на которой, шипя и потрескивая, дышала жаром яичница из дюжины ярко-желтых глазков. Мигом прикончив ее и очистив сковороду до сухости ломтем лепешки, Таштемир, тяжело отдуваясь, отвалился на подушки.