— Спасибо, дядя. Теперь мне бы поспать минут шестьсот.

— Спи, родной. У меня для тебя всегда есть место.

— Еще раз спасибо, дядя. Но шестьсот минут мне не отпущено. Три часа — самое большое. И вы меня разбудите минута в минуту.

— Хоп! Разбужу. И ты опять исчезнешь?

— Конечно, дядя.

— И когда вернешься?

— Убийственный вопрос. Как только вы увидите меня снова, то, значит, я уже вернулся.

— Если кто-то будет о тебе спрашивать?…

— Меня у вас нет и не было, дядя.

— Все понял, сынок. Ложись и набирайся сил.

Вечером из Каптаркалы в Бешарык Таштемира отвез на собственном «Москвиче» двоюродный брат Юсуф. Высадил в тенистой аллее неподалеку от центра и без задержки умчался назад.

Дойдя до первой телефонной будки, Таштемир снял трубку и набрал номер. Ответила женщина.

— Амана Рахимбаевича по срочному делу, — попросил Таштемир, изменив голос.

— Его нет дома. Он будет позже.

— Когда примерно?

— Часов в десять. Может, чуть позже.

— Рахмат, — поблагодарил Таштемир и повесил трубку.

Он направился к дому, где жил директор ликероводочного завода. Под тенистыми деревьями во дворе нашел пустую скамейку. Сел, вытянув ноги. Посмотрел на часы и стал ждать. Время тянулось медленно, но он был терпелив.

В десять десять во двор въехал новенький красный «Жигуль». Погасли фары. Хлопнула дверца.

— Аман [Аман (тюрк.) — спокойствие. Употребляется как имя и приветствие вместо традиционного ассалом алейкум.], — сказал Таштемир, выходя из тени.

— Аман, — ответил Рахимбаев автоматически и только тут узнал Иргашева и потерял дар речи.

— В машину! — приказал Таштемир и с силой ткнул директора в жирный бок стволом пистолета. — Открывай и садись!

У толстяка дрожали руки, и он долго возился у дверцы, не попадая ключом в прорезь замка. Наконец дверца распахнулась.

Сев за руль, Таштемир вывел машину на проспект и, миновав его, выехал на Акжарское шоссе.

— Куда ты меня везешь? — спросил Рахимбаев с тревогой.

— Привык все знать? — в голосе Таштемира звучала издевка.

— Нет, просто так, — испуганно проговорил пленник.

— Допросить тебя надо, уважаемый. Заедем в тихий уголок, и ты мне "се, что знаешь, по порядку расскажешь.

— Почему я, Иргашев? Что я знаю? — голос Рахимбаева задрожал.

— Ты человек очень осведомленный, Аман. Поделишься, введешь меня в курс дел. Я ведь блуждаю во тьме.

Директор сгреб ладонью пот с широкой физиономии и жалобно всхлипнул.

— Я ничего не знаю, Иргашев. Я человек маленький. Шестерке.

— Разве не тебя друзья называют Илон — Змея? Это почетное имя. Верно?

— Какая же я Змея? Ты же сам знаешь…

— Не крути, Илон. Можешь предъявлять свои претензии к Эмиру. Это ведь он назвал тебя Илоном, когда ты с Султанбаевым лопал плов на айване. И ты, насколько я знаю, не подавился, не возмутился. Ты только ржал от удовольствия. Разве не так?

Директор икнул и провел ладонью по мокрому лбу.

Страх выжимал из него плату, и машина заполнилась острым запахом пота.

— Теперь скажи, Илон, что стало с Касумом Пчаком?

— Ты же сам… у6ил его.

— Поразительная осведомленность! А где его шайка?

— Их всех убили…

— Я и тебя могу шлепнуть, Илон. У меня уже опыт есть, ты знаешь.

— Знаю, — отозвался Рахимбаев, стуча зубами. — Но за что?

— Вот об этом и поговорим, чтобы я знал о твоих подвигах. Первым делом доложи, сколько вы на меня повесили трупов? О Бакалове я знаю. Калмыков тоже на мне? Так… А Шамшир?

— И он на тебе.

— А на кого вы повесили шайку Касума?

— На «Гмерти». Они столкнулись и перебили друг друга.

— Илон, я знал, что вы промышляете приписками, но не представлял, что в таком масштабе. Значит, и Гордаша, своего дружка по тайному промыслу порошком, тоже на волков списал?

— Какой он мне дружок? Гордаш — дрянь! Мелкий жучок. Вредный для нормального общества. Таких надо давить без всякой жалости.

Толстяк внезапно вдохновился, его глаза загорелись злобой. Жирные губы то и дело брезгливо выпячивались.

— Такие, как он, способны испоганить любое дело.

— Что ты называешь добрым делом?

— Я? — удивился директор. — Почему я? Доброе дело — это хорошее дело, и что оно значит — понимают все. Ты сколько получаешь? Двести сорок? Ладно-ладно, не кипятись… Пятьдесят больше, пятьдесят меньше — шелуха. Доброе дело дает в месяц двести — триста тысяч чистыми. Вот что это такое!

— Тебе дает? — спросил Таштемир.

— Конечно. Не буду же я считать, сколько имеет Эмир.

— Что-то ты стал смело рассуждать, — удивился Таштемир.

Рахимбаев пожал плечами.

— Теперь все равно. Мы с тобой оба мертвые.

Он тяжко вздохнул, привычно сгреб ладонью пот с лица, вытер руку о штаны.

— Почему мертвые? — спросил Таштемир и тут же, притормозив, круто свернул к берегу реки Сарысай. Проехав по мягкой лессовой подушке, остановил «Жигули» среди густых зарослей тальника.

Выйдя наружу, Таштемир подошел к кустам, достал нож, срезал две пушистые ветки. Потом аккуратно, широко махая ветками, замел, загладил следы шин.

Рахимбаев все это время сидел неподвижно, откинувшись на подголовник и что-то беззвучно шептал толстыми губами — Ты не ответил на мой вопрос, — сказал Таштемир, возвращаясь на место. Он выщелкнул из рукоятки пистолета магазин, осмотрел его, проверил, как работает подающая пружина, и снова зарядил оружие.

— А что тебе объяснять? — Директор тяжело ворохнулся на сиденье. — Меня ты пришьешь. Тебя шлепнут наши люди…

— Насчет тебя не знаю. Все зависит от твоего поведения. А вот со мной у вас что-то не получается.

— Получится. Не одни, так другие. Штаны у тебя широкие, но в них не спрячешься.

— Потерпим, Аман. Ты знаешь, я из бедняков. А бедному даже в халве попадаются колючки. Привык. Сладкое ем, колючки выплевываю.

— Ничего не скажу, ты удачливый. Был бы умнее, разве бы так жил?

— А как?

— По-людски, Иргашев. Без всяких умных идей, но богато. С деньгами. Ведь вы со своими идеями все прозевали. Подумаешь, свобода, равенство, братство! Да где они? Оглянись! Выросло целое поколение, даже не одно, а два, три, которым надоели идеалы вашего равенства. Все хотят жить лучше других, не прятать богатство за заборами. И многие уже добились своего — стали богатыми. Сильно богатыми, милиционер. Теперь добиваются, чтобы можно было жить, не прячась. И добьются! А что видел ты, уголовный розыск? Ни хрена ты не видел! Помойки, задворки города, вокзал, арык в городском парке, куда по ночам кидают трупы, — вот где ты проводил время.

Таштемир сидел, втянув голову в плечи. Каждое слово кололо самолюбие, бередило душу, но прерывать монолог Рахимбаева ему не хотелось. Только испив чашу горечи до дна, он сможет найти в себе силы продолжить борьбу.

— А как жил я? Ты даже не представляешь, милиционер. Ты видел сразу в одной пачке пятьдесят тысяч рублей? Впрочем, что я говорю? Конечно, видел. Когда делал обыски у Ачилова. Может, даже в руках держал. Но чужие! А я по сто тысяч за вечер в картишки просаживал. И по столько же выигрывал. Туда — сюда. Ты знаешь, что такое сто тысяч? Где тебе! Это прекрасные женщины. Две-три красотки сразу в одной постели с тобой. Такое пробовал?

Таштемир мысленно раздел директора, увидел потное, дряблое, обложенное толстыми складками жира пузо, свисающие к пяткам ягодицы и брезгливо поморщился.

— Не думаю, что женщины получали от тебя какое-то удовольствие.

— А мне плевать! — рассмеялся Рахимбаев. — Они получали деньги, с них достаточно. Удовольствие получал я. Ти-ти-ти, — пропел он игриво и пошевелил пальцами, толстыми, как сардельки. — Ты представить не можешь, какие сладкие у них губки, грудки, попочки…

— Кончай, Илон. Мемуары напишешь в тюряге, я почитаю. А мне на твоих постельных шлюх наплевать.

— Дурак ты, милиционер! Как говорят, старую лошадь прыгать не научишь. Что ты понимаешь в женщинах, а?