Большинство из более, чем 200 тыс. членов советов, избранных в 1950 г., никогда прежде не занимались подобной деятельностью и поэтому не имели никакого опыта. То же самое относилось и к другим категориям государственных служащих, представлявших новую бюрократию, а также и к военнослужащим, численность которых была увеличена до 200 тыс. человек (300 тыс. вместе с ВВС и АВХ). В войсках и в силовых структурах, где опыт старого офицерского корпуса переставал котироваться, ему на смену пришли советники из СССР. В гражданских сферах деятельности аналогичную роль помощников и старших друзей, способных дать «товарищеские советы», исполняли функционеры партийного аппарата, структура которого воспроизводила иерархию государственной администрации. Около 40 тыс. человек работали в партийных комитетах заводов, деревень, районов и комитатов. Комитеты возглавлялись секретарями, получавшими указания из центральных партийных органов и докладывавших о них соответствующим официальным лицам государственного аппарата.
Формально, как провозглашали принципы «социалистической демократии», высшим руководящим органом, определяющим политику партии, является съезд, созываемый один раз в три года. В реальности сбор тысячи или около того партийных делегатов стал в высшей степени торжественным, церемониальным мероприятием, на котором одобрялись доклады руководства партии о проделанной им работе и его же предложения относительно основных направлений деятельности на будущее. По сути, съезды превратились в безукоризненно отрежиссированную демонстрацию преданности партийных масс генеральной линии партии с непременной толикой «конструктивной критики» и бурей аплодисментов, постоянно прерывавших работу форума, особенно при всяком упоминании имен Сталина и Ракоши. Что же касалось органа, реально формировавшего политику, то даже ЦК, состоявший из 71 члена, не имел на это особых полномочий, будучи до ничтожности подавленным могуществом политбюро, пленум которого собирался на еженедельные заседания. Но и внутри этого высшего органа имелся еще более узкий круг «москвичей», наиболее приближенных к самому источнику принятия решений — к «триумвирату» (Ракоши, Герё и Фаркаш), который иногда принимал форму «квартета» (если приглашался Реваи). Именно эти деятели, благодаря их прямым связям с Москвой и постоянно получаемой ими информации о самых последних веяниях в политике советского руководства, обладали правом обсуждать и принимать решения, влиявшие на судьбы всей Венгрии. Но даже внутри этого триумвирата Ракоши, генеральный секретарь ВПТ, а позднее и председатель Народного фронта, был по иерархии выше остальных. Созданный им культ личности не имел себе равных во всем коммунистическом лагере того времени, если не считать Советского Союза.
Элита государственной партии, таким образом, взяла под свой жесткий контроль все органы однопартийного государства. Для того, чтобы удерживать это положение, и была запущена в ход машина террора и идеологической обработки населения. Основы этой системы были заложены еще в первые послевоенные годы, в период правления партийной коалиции, когда коммунистическое влияние должно было распространяться вширь и вглубь, проникая во все клетки общественной ткани. С 1949 г. эта машина была еще лучше отлажена и заработала на полную мощь. Масштабы и жестокость террора с трудом поддаются осознанию, хотя частично их можно объяснить стечением целого ряда случайных обстоятельств. Политика закрытости, избранная Советским Союзом как стратегия поведения во время холодной войны, неизбежно приводила к тому, что все ошибки и недостатки системы оправдывались активностью врагов и предателей. Психоз преследования и шпиономания стали инструментами, нагнетавшими атмосферу страха и неуверенности, в которой каждый чувствовал себя полностью зависимым от воли непредсказуемого начальства. Поскольку существовало подчинение Кремлю, даже люди, находившиеся на самой вершине партийной иерархии, не являлись исключением из правила, и во многих случаях их страстное желание доказать свою верность делу коммунизма заставляло их предугадывать в весьма преувеличенном виде пожелания Москвы.
Основной инструмент репрессий — АВХ в 1950 г. был выделен из министерства внутренних дел и сначала подчинен непосредственно Совету министров, а затем — Комитету обороны, став государственным органом, который подчинялся непосредственно тройке — Ракоши, Герё, Фаркаш, после начала войны в Корее. Постоянный штат АВХ насчитывал 28 тыс. сотрудников, расправлявшихся с непокорными личностями, с целыми группами или же с соперниками партийных лидеров по их прямым приказам. Информационным источником для них служили «показания» и донесения 40 тыс. информаторов, используемых также и политической полицией. В АВХ имелось около одного миллиона дел или досье на граждан, т. е. более, чем на 10 % населения страны, включая детей и стариков.
Массовый террор преследовал две основные цели: истребление классовых врагов в войне, которая должна была принимать все более ожесточенные формы, и очищение рядов самой партии от примазавшихся к ней элементов. Причем последнюю цель пытались достигать не только с помощью террора, но и массовыми кампаниями проверки политической благонадежности, т. е. чистками, как было, например, после слияния двух рабочих партий. Коммунистический ритуал публичного покаяния, добровольной самокритики перед собранием товарищей по партийной организации в тот период уменьшил численность объединенной партии на 350 тыс. членов. Причем из партии изгонялись преимущественно бывшие социал-демократы, которых по-прежнему презирали за соглашение, заключенное ими в 1921 г. с режимом Хорти, а также «мелкобуржуазные элементы». После того, как в процессе по «делу Райка» было покончено с «националистическим уклоном» или же с «наймитами Тито», жертвами следующей волны террора в 1950 г. стали социал-демократы (в том числе их руководство, например, Сакашич и Марошан), фигурируя во многих показательных судебных процессах. Вслед за ними меч террора в течение 1951–52 гг. обрушился на головы «доморощенных коммунистов» типа Яноша Кадара. Против большинства выдвигались стандартные и совершенно голословные обвинения в тайном сотрудничестве с полицией Хорти в межвоенные годы, в последующей шпионской деятельности в пользу Великобритании и США. К 1953 г. волна подобралась даже к таким специалистам, которые сами обслуживали машину террора, когда был арестован Габор Петер — первый шеф политической полиции. За это время было казнено, замучено до смерти, а также покончили жизнь самоубийством вследствие преследований около 80 руководящих деятелей коммунистической партии. Общее количество ревностных коммунистов, оказавшихся за тюремной решеткой, исчислялось тысячами.
Однако дело не ограничивалось тем, что революция по своему обыкновению пожирала собственных детей. Из одного миллиона граждан, состоявших на учете в органах, около 650 тыс. подверглись преследованиям и примерно 400 тыс. получили различные сроки тюремного заключения или же лагерей, отрабатывая их в основном в шахтах, в карьерах и каменоломнях. Таких шахт и разрезов было около сотни, на них работали более 40 тыс. зэков и на этих участках никогда не было недостатка в рабсиле. Кроме того, без всяких судебных процедур 13 тыс. «классовых врагов» (аристократов, бывших офицеров и чиновников, фабрикантов и т. д.) из Будапешта и еще 3 тыс. из провинциальных городов были выселены из собственных домов с минимальным количеством вещей и переселены в сельскую местность, где их заставили заниматься сельхозработами под строгим присмотром. Официальным оправданием, разумеется, стала их политическая ненадежность в период «подстрекательских происков империалистов» и «обострения классовой борьбы во всемирном масштабе». На деле, новому бюрократическому классу нравилось и вполне подходило освобожденное таким образом жилье.
Эти шокирующие цифры демонстрируют не только крайнюю бесчеловечность режима, но и его изнанку, его дегуманизирующее влияние, которое ломало судьбы и уничтожало человеческие отношения, заставляло людей переступать через себя и отрекаться от совести, разрушало гражданское общество и подлинные гражданские чувства. В атмосфере, создававшейся столь массовыми преследованиями, легко представить себе, как люди переставали доверять друг другу. И даже если они не испытывали страха в кругу семьи или среди близких друзей, то с коллегами по работе, с соседями, с одноклубниками или же с теми, с кем пели в одном хоре, да и практически с любым человеком, с кем им приходилось заговаривать или сталкиваться, они должны были проявлять крайнюю осторожность. Внезапные исчезновения знакомых порождали сомнения и вызывали страх по отношению к режиму. В результате многие начинали испытывать к нему едва скрываемую ненависть, тогда как страх заставлял их проявлять внешние признаки согласия и даже солидарности с ним. Из-за этого многие люди испытывали кризис личности и самоуважения, что лишь опустошало их и усиливало чувство горечи. Тот факт, что народная демократия, действуя якобы в интересах народа, совершала самые ужасные преступления против этого самого народа, и при этом никто не осмеливался задавать какие-либо вопросы, лишь усугублял те ощущения потерянности и боли, которые столь разительно противоречили официально распространявшемуся образу нового порядка как воплощения всего самого благородного в истории человечества. И, наконец, пропасть между официально провозглашаемой высшей формой демократии и реальной беспомощностью людей, не имевших возможности хоть как-то противостоять явным нарушениям ее элементарных основ, привила аполитизм всему народу в это в высшей степени политизированное время, отвратив людей от общественной деятельности в атмосфере напыщенного вранья о приоритетности коллективных, общественных ценностей.
