Петр Константинович отпил глоток шампанского и посмотрел на Домбрича. Композитор сидел задумавншсь, легонько постукивая пальцами по бокалу. Ему были приятны слова Смайдова и такая оценка его работы. Разве он не заслужил ее? Бессонные ночи, полные надежд и сомнений... Адовы муки, через которые способен пройти только сильный человек... «У вас что, не все здесь так устроено?» Наивный человек, этот Смайдов. И довольно симпатичный. Раньше почему-то казалось, что летчики несколько ограниченные люди. Приятное разочарование. Приятное знакомство...
— Ты почему молчишь, Полянка? — неожиданно спросил Смайдов. — Ты в чем-то со мной не согласна?
— Я? — Его вопрос застал Полянку врасплох. Она думала о другом. Или о том же? — Я ведь говорила тебе, как меня тронула эта музыка. Ты забыл?
— Она сказала, — Петр Константинович сделал вид, что вспоминает ее слова, — она сказала, что вы околдовали ее...
Домбрич недоверчиво взглянул на Полянку и положил свою узкую ладонь на ее руку.
— Это правда?
Возможно, он не придавал особого значения тому, что его рука лежит на ее руке... Смайдов, наверное, тоже не придал бы этому значения... Что в этом, собственно, предосудительного?..
Но случайно взглянув на Полянку, Петр Константинович помимо своей воли подумал: «С ней и вправду происходит что-то необычное. Она не такая, как всегда».
Он хотел прогнать от себя эту мысль и не смог. Не смог потому, что не только видел в лице Полянки незнакомое волнение, но и чувствовал, что она сейчас перестала быть сама собой. Полянка куда-то уходит. Уходит и от него, Смайдова, и от себя...
И он не ошибался. Полянка действительно куда-то уходила и уже ничего здесь не видела, а слышала только себя. Только свой голос.
Она почувствовала, как Домбрич сжал ее руку.
— Вы задумались о чем-то, Полянка? Или вам скучно? Давайте выпьем, и прошу вас произнести тост... За что мы выпьем?
Полянка подняла бокал, сказала:
— За то, чтобы мы когда-нибудь услышали «Песнь тайги».
— «Песнь тайги»? — Домбрич внимательно посмотрел на Полянку. — Вы любите тайгу?
— Если вы напишите о тайге — можете считать, что сердце Полянки будет покорено вами раз и навсегда, — проговорил Смайдов.
Родин попросил Домбрича:
— Может быть, ты сыграешь нам что-нибудь, Артур?
— Сыграть? — Домбрич спросил у Полянки: — Вы хотите послушать?
— Очень! — Она как-то совсем по-детски хлопнула ладошками. — Очень хочу!
Домбрич сел за пианино, Смайдов и Родин отошли к окну, закурили. Полянка некоторое время продолжала сидеть да столом, но потом Домбрич сказал:
— Садитесь ко мне поближе. Попробуем вместе с вами вдохнуть жизнь в тайгу. Я ее тоже люблю. Люблю не меньше тундры. — Он взял несколько аккордов, прислушался к ним. — Знаете, Полянка, вы мне подали блестящую идею. «Песнь тайги»... Если мне удастся написать это, я посвящу произведение вам. Но с одним условием: во время работы вы будете моим консультантом.
— Что я должна буду делать? — простодушно спросила Полянка.
— О, совсем немногое...
— Вдохновлять! — выпустив изо рта струю дыма, сказал Родин.
Смайдов украдкой взглянул на Родина. Взглянул потому, что в интонации его голоса уловил что-то не совсем обычное.
Родин смотрел на Домбрича с неприязнью, почти зло. И, как конь удила, с остервенением грыз мундштук папиросы.
— Вдохновлять! — повторил он. — Разве вы не знаете, Полянка, что гений без музы становится, простите меня, бездарным пустоцветом?
Домбрич нисколько не обиделся.
— Ты зло шутишь, Виктор. У тебя плохое настроение? — сказал он.
— Нет, почему же? Настроение у меня отличное. Я просто хотел объяснить роль консультанта. Неправильно объяснил?
Домбрич сказал Полянке:
— Не обращайте на него внимания. У него это бывает.
Домбрич пробежал пальцами по клавишам, и Полянке показалось, что она услышала утренний вздох тайги. Потом она услышала ветер, пронесшийся над верхушками сосен. Не сильный, но тугой, наполненный запахом смолы и прели. Боже мой, она и вправду чувствует этот запах! Каким же надо быть волшебником, чтобы заставить человека поверить во все это!
Петр Константинович стоял, опершись о подоконник, машинально поглаживая пальцы протеза. Никто не мог бы прочесть на его лице того внутреннего волнения, какое он испытывал. Никто, кроме Полянки. От нее ничего никогда не ускользало. Она обладала способностью угадывать любое его душевное движение, и Смайдов часто поражался этой ее способности. Возможно, поэтому он и называл ее колдуньей...
— Я рад, что все здесь доставляет тебе удовольствие, — сказал Петр Константинович, когда она подошла к нему. Он заботливо пригладил прядку волос на ее виске. — Ты хорошо себя чувствуешь?
— Очень хорошо, Петр. — Она прильнула к его плечу, повторила: — Очень хорошо... Как-то все необычно...
Пожалуй, впервые за всю их совместную жизнь она не смогла его понять. Новые, ранее незнакомые ощущения нахлынули на нее в этот вечер. Сейчас она еще не могла до конца разобраться в этих ощущениях, и если бы у нее спросили, что же все-таки она испытывает, Полянка не ответила бы. Только одно чувство — правда, не такое сильное, как те, которым она еще не могла дать названия, — было совершенно определенным и ясным: чувство вины перед Смайдовым. Оно пришло в какое-то неуловимое мгновение, когда Смайдов приглаживал прядку ее волос. Смайдов словно передал его прикосновением своих пальцев, и ей даже показалось, что она ощутила тупую боль в голове. В ту же секунду ей захотелось крикнуть: «Нет, нет, я ни в чем не виновата!»
Она, конечно, не крикнула, потому что действительно ясно не представляла, в чем ее вина. Не в том ли, что она оставила его одного, не уделила ему столько внимания, сколько уделяла всегда? Но Смайдов же умница, он поймет, он должен понять самую простую вещь: необычная обстановка, музыка, вино — все это выбило ее из колеи... Ничего страшного...
— Да, действительно все необычно, — проговорил Петр Константинович и, легонько отстранив ее от себя, посмотрел ей в глаза. — Ты и сама какая-то необычная. Будто вся светишься...
— Мы можем воспользоваться этим светом, — сказал Родин. — На улице ночь, темень, Полянка будет, как факел. — Мрачновато помолчал и добавил: — Мне кажется, мы не станем утруждать хозяина и просить развозить нас по домам. Пойдемте пешком?
4
Смайдов спросил:
— Ты не будешь возражать, если я поработаю?
— Но ведь уже поздно, — ответила Полянка. — И вообще, после такого вечера... Мне почему-то кажется, что я долго-долго тебя не видела. И страшно по тебе соскучилась. Ты слышишь, Петр? Я не хочу оставаться сейчас одна.
Он пошел за ней в спальню, сел на пуф у ее туалетного столика. Мягкий полусумрачный свет падал на Полянку, и, когда она освободила волосы от шпилек, Смайдову показалось, что ее плечи покрылись темной пеной.
Она, как всегда, раздевалась медленно, в каждом ее движении чувствовалась леность — она знала, что Смайдов это любит, он ведь для нее перефразировал слова поэта: «Ты женщина от гребенки до ног...» И часто повторял их. Скажет ли он так сейчас? Ей очень хочется, чтобы сказал. Ей очень хочется быть с ним сейчас особенно нежной, пусть он почувствует, что все осталось по-прежнему и, в сущности, ничего не произошло. Он, конечно, и сам знает, что все осталось по-прежнему, но все же... Все же в какой-то миг Полянка поддалась той силе Домбрича, которая как бы оторвала ее от мужа.
Она оглянулась. Смайдов сидел глубоко задумавшись, лицо его было в тени, но она все же увидела его глаза.
И в глазах — боль.
Полянка прижалась к нему.
— Да обними же меня наконец! Теперь слушай: туктук, тук-тук... Как дятел, да?
— Как дятел... — улыбнулся он.
Однако боль оставалась, непостижимым образом сливаясь с тем безудержным чувством, которое раньше захватывало Смайдова всего без остатка.
Раньше...
Нельзя сказать, чтобы он был сейчас холоден к ней и не испытывал волнения. Но ему почему-то казались неестественными те чувства, которые охватили в эту минуту и его, и Полянку. Он всегда считал, что когда нет близости духа двух людей, никакой другой близости быть не может. Тогда это что-то животное, не совсем чистое...
