— Трудно, говоришь?

— Да.

Нет, не шагнул. Может быть, потому, что почувствовал: шатко. Или по другой причине? Парторг есть парторг, он как говорят, призван осуществлять партийное руководство. И разве он обязан выслушивать всякие там жалобы на то, что у кого-то кошки скребут на сердце?

Выдавив на лице улыбку, Марк сказал:

— Но план постараемся выполнить, вы не беспокойтесь, Петр Константинович.

— План?

Смайдов не сразу даже понял, о чем говорит Талалин. Какой план? Ах да, Талалин же беседует с парторгом. Именно беседует. Мы ведь сами «внедрили» эту формулу: «Провести беседу с таким-то товарищем...» Теперь остается спросить: «А как у тебя с партучебой, товарищ Талалин?» Спросить?

Он сказал:

— Эх ты, Талалин! «План постараемся выполнить...» Разве поэтому тебе трудно? Поэтому посерел? Чего молчишь?

«Нет, Смайдов — человек, — подумал Марк. — И зря я с ним так, по-казенному».

— Чего молчу? Долго рассказывать, Петр Константинович. И не знаю, надо ли? Это такое, что...

— Надо, Марк. — Смайдов положил руку на его плечо. — Человек человека всегда поймет. Ты согласен со мной?

— Не совсем. Разные люди живут на земле. И не все они человеки... Иначе...

— Что иначе?

— Иначе легче было бы жить.

— Слушай, Марк, — сказал Смайдов, — давай как-нибудь встретимся вдвоем вечерком и по-дружески потолкуем... Давай, а?

— Давайте, Петр Константинович. Если хотите...

Помимо своей воли Смайдов все время возвращался к мысли о Марке Талалине. Что он ему скажет, когда начнут разговор, которого — в этом Петр Константинович не сомневался — Марк с нетерпением ожидает? «Выше голову, Марк, держись, все будет хорошо». Так? Тогда уж лучше не встречаться. Простая истина: есть общение между людьми посредством слов, а есть общение посредством чувств. Слова сами по себе ничего не значат, если они только слова... Сможет ли он найти в себе такие чувства, которые бы передались Марку Талалину и сняли бы с его плеч хотя бы частичку груза?..

Как-то на пленуме обкома Петр Константинович познакомился с писателем Виктором Родиным. Смайдову приходилось читать его книги, умные, глубокие по содержанию, написанные чистым и простым языком. Было в них много светлого, но все же Петру Константиновичу казалось, что писатель часто искусственно усложняет судьбы людей. «Почему любовь, — думал Смайдов, — обязательно должна нести в себе страдание, почему не показать ее только светлой, ничего другого, кроме счастья, не приносящей? Или писатели с целью все усложняют? Счастье, дескать должно браться с бою, тогда оно будет во сто крат дороже!»

Выйдя из обкома вместе с Родиным, Петр Константинович попросил:

— Если у вас есть время, давайте немножко прогуляемся.

— Хотите о чем-нибудь со мной поспорить? — напрямик спросил писатель.

— Хочу, — признался Смайдов.

И высказал ему свои мысли.

Родин долго шел молча, с любопытством поглядывая на своего оппонента. И вдруг сказал:

— Вы не обидетесь, если я с вами буду до конца откровенен?

— Я только на это и надеюсь, — ответил Петр Константинович.

— Договорились. Так вот, мы, писатели, жалуемся, что плохо знаем партийных работников. Поэтому они, дескать, у нас и не получаются. Кочуют из произведения в произведение дежурные парторги, по-солдатски прямолинейные секретари райкомов и так далее... Я тоже принадлежу к числу тех литераторов, которые жалуются. Но не в этом главное... Как-то мне рассказали об одном секретаре парткома, который не совсем похож на многих своих коллег. Бывший летчик, храбр, как лев, мыслит не только лозунгами. Принципиален, в бой идет, словно на таран, по-настоящему любит людей...

Родин остановился, рукой показал на небо, где тройка истребителей тонкими белыми нитями прочертила почти правильной формы круг. Спросил:

— Это очень трудно?

— Не думаю, — ответил Смайдов. — Хотя на реактивных летать не приходилось. «Принципиален, в бой идет, словно на таран», — напомнил он. — Дальше.

— Дальше?.. Представляете, как я загорелся? Вот, думаю, прототип для будущего романа. Находка! И вдруг...

— Можно, я продолжу? — улыбнулся Петр Константинович.

— Попробуйте.

— И вдруг — полное разочарование! Будущий герой полностью обманул ваши надежды: оказался вовсе не тем человеком, образ которого писатель нарисовал в своем воображении.

Родин весело рассмеялся.

— А знаете, Смайдов, вы подаете надежды. — И сразу, без всякого перехода: — У вас никогда не было никакой трагедии?

Петр Константинович покосился на свой протез, потом еще раз на белые нити в небе.

— Я мог бы быть одним из этих троих.

— Понимаю. Но я о другом. Потерять руку бывает легче, чем потерять, например, веру в человека. Любимого человека. Вы не согласны?

Смайдов пожал плечами.

— Говорят, писатель может с особой силой написать только о том, что прошло через его сердце... Вам, простите, не удалась бы книга, если бы вы решили показать бывшего летчика, волею судьбы или обстоятельств вынужденного навсегда расстаться со своей профессией.

— Наверно, не удалась бы, — согласился Родин. — Но если бы вы по-настоящему, именно по-настоящему захотели понять человека, которому любовь приносит страдание, — у вас тоже, поверьте, ничего не получилось бы. А есть ли гарантия, что вам никогда не придется прикоснуться к чужой боли?

Теперь рассмеялся Петр Константинович.

— Значит, предвидя подобную ситуацию, я должен пройти через...

— Нет уж, не надо! — искренне и, как показалось Смайдову, очень горячо воскликнул Родин. — Как говорят, не дай вам этого бог!.. Да я и не сказал этого.

А Смайдов подумал: «Уж он-то через все это прошел. Поэтому и судьбы его героев такие трудные, и любовь у него трудная, и люди идут в жизнь, точно карабкаются в гору...»

Сейчас, вспомнив свой разговор с Родиным, Петр Константинович будто опять услышал его слова: «Не дай вам этого бог!» Нет, он был убежден, что испытания, о которых говорил писатель, его, Смайдова, коснуться уже не могут. Да и раньше они не могли пройти через его жизнь: если бы Родин знал женщину по имени Полянка, он не боялся бы за парторга, который «в бой идет, словно на таран». Судьбы людей, уважаемый писатель, зависят от самих людей. Я говорю о любви, о верности, я говорю о своей жене Полянке и о самом себе.

2

Оркестр исполнял рапсодию Артура Домбрича «Песнь тундры». Полина Захаровна Смайдова, Полянка, как ее все называли с детства, не отрывала глаз от дирижера, автора музыки.

Артуру Домбричу было, наверное, около пятидесяти, но когда он появлялся на сцене, он преображался. Казалось, что перед вами юноша, порывистый и горячий, страстно влюбленный в жизнь, которую воспевает. Трудно сказать, какая красота преобладала в этом человеке: внешняя или та, что исходила из его души и словно обволакивала каждого, кто был рядом с ним. Но все же главное, чем покорял Артур Домбрич, была его музыка. Искренняя, простая и понятная, она как бы входила в кровь человека, в его сердце и оставалась там навсегда.

...Совсем короткая, почти неуловимая пауза. Мягко, едва слышно, вздохнули скрипки. Замер легкий стон виолончелей. Солнце тундры, уже негреющее, усталое, как человек после долгого и трудного пути, скрылось за дальними озерами. Лето покидало тундру, длинная ночь опускалась на кочевья, как тоска на сердце...

Тоска?.. Тишина взорвалась, точно граната. На тундру вдруг налетела пурга, бешеный ветер ломится в чумы, снежные залпы бьют так, что кажется, будто рядом бушует прибой океана. Ветер гонит перепуганных насмерть оленей, кричат ненцы, захлебываются лаем собаки...

Тундра живет. Тундра дышит. Тундра борется.

Завтра умрет пурга, ненец-охотник станет на лыжи, пойдет по следу голубого песца и, глядя на преображенный мир, крикнет: «Славно-то как, однако!» И потом запоет песню. Песню тундры...

Полянка прошептала:

— Какая сила!

Петр Константинович улыбнулся.

— Если бы Домбрич услышал тебя, ручаюсь, он был бы безмерно счастлив. Говорят, композиторы очень тщеславны...