Саня писал Марку и Людмиле:
«Мы догнали «семерку» часа через два. Ее несло к островам Зеленого мыса, а кто из моряков не знает, какие там рифы! Думать о том, что Дымову удастся остановиться на якорях, не приходилось, в такой шторм якоря бросать бесполезно. Оставалось только одно: брать «семерку» на буксир.
Смешно, правда? Шторм хотя и начал слабеть, но был еще не меньше девяти баллов. Мы измотались до предела, кое-кто уже стал скулить: и «семерке», дескать, не поможем, и самих акулы сожрут. А Максим говорит: «У кого слабые нервы, тот может отсидеться в кубрике. Разрешаю».
Между прочим, «отсиживаться» в кубрике желающих не нашлось: кому охота играть в ящик вслепую?..
Когда мы увидели «семерку», у нас волосы встали дыбом. Грузовые стрелы посносило к черту, палубную надстройку смело, ванты болтаются, а люди... Столько времени смотреть смерти в глаза — это не шутка. Они были похожими на мертвецов, эти люди. Никто из них уже ни на что не надеялся, ни во что не верил. Вроде как примирились с неизбежным концом. Понимаете?
И вот — мы. Там, на «семерке», наверное, подумали: это — «Летучий голландец»! Разве могли они ожидать, что снова нас увидят?
Сейчас уже все позади, и то, что мы пережили, кажется не таким страшным. А тогда...
Десяток раз мы пытались подойти к «семерке», чтобы бросить ей буксир, но ничего из этого не выходило. Максим рассвирепел. Не человек, а зверь. Мечется по палубе, что-то кричит, его никто не слышит, и он еще больше свирепеет.
Потом опять сам стал у руля и пошел на сближение. Мы понимали: сейчас он выкинет какой-нибудь отчаянный номер. Приготовились к самому худшему. Нас могло ударить о «семерку» так, что ни от нее, ни от нашей посудины не осталось бы и щепы. Максим, конечно, понимал это не хуже нас. Понимал и капитан Дымов.
С «семерки» засигналили: «Справлюсь сам, уходите...»
Максим сказал:
— Передайте Дымову: «Пошел ты к...»
Да-а, Максим — это моряк! Такой моряк, на которого надо молиться. Я и сейчас не могу объяснить, как ему удалось избежать катастрофы. Мы взяли «семерку» в тот момент, когда до рифов оставалось уже две-три мили. Мы уже слышали, какой там стоит рев. Страшно даже подумать, что было бы с «семеркой», если бы не Максим.
Мы повели ее к Сенегалу. К ночи шторм затих, будто его и не было. А утром — Дакар. Наверное, весь Сенегал сбежался в порт, чтобы посмотреть на русских моряков, сумевших уйти от «черной метлы».
Мы приоделись, побрились и вышли на палубу. Мы улыбались сенегальцам и стоя спали...
А потом нас оттащили в укромный уголок, и теперь мы приводим «девятку» в порядок. Ее изрядно потрепало, работы хватит. Сколько тут простоим — известно одному аллаху да Максиму. Но ни аллах, ни Максим об этом не говорят. «Пишите своим, что все в порядке, — сказал Максим. — Постараюсь отправить ваши письма на родину».
Вот пока и все. А как живете вы?..»
А как живут они?
Степа Ваненга как-то сказал Марку:
— Ты, Марк Талалин, почему не женишься на Людке? Худо ведь так-то: все вместе да вместе, день с ней, ночь с ней — и по разным домам. Ты давай женись, пускай Людка детей тебе рожает.
Слово в слово Марк передал этот разговор Людмиле. Думал, отшутится, посмеется. Но она спросила:
— А ты?
— Что я? — не понял Марк.
— Что ты ему ответил?
— Я?.. Сказал, что это больше зависит от Людки, чем от меня.
— От Людки? По-твоему, на Людку можно взвалить все, что положено нести обоим? Пусть Людка все тащит сама?
— Что все? — спросил Марк. — Ты говоришь это так, будто в чем-то меня обвиняешь.
Людмила покачала головой.
— Нет, Марк, я ни в чем тебя не обвиняю. — Она подошла, положила руки ему на плечи, улыбнулась. — Ну, чего ты такой хмурый, Марк? Я чем-нибудь обидела тебя?
Марк осторожно снял ее руки, сказал:
— Я хочу во всем разобраться. До конца. И ты мне все должна объяснить. Все, ничего не скрывая.
— Но это не так просто, Марк... Раньше я, признаюсь, осуждала тех девушек, которые «день с ним, ночь с ним — и по разным домам...». Что-то казалось мне в поведении таких девушек нечистым. Понимаешь, таких!
Людмила дважды подчеркнула слово «таких».
«Она и себя презирает», — с отчаянием подумал Марк.
А она думала: «Боже, неужели Марк ничего не понимает? Увидел бы он, какие взгляды бросает на меня Марина! Сочувствие ее — словно отрава: и выпил бы, да уж очень горько».
Марина... Если бы только одна Марина... Людмила вспомнила, как несколько дней назад она совсем случайно услышала разговор, который словно все перевернул в ней, и она долго не могла избавиться от ощущения, что ее ктото отхлестал по щекам.
...У них в это время был перерыв. Они вышли из трюма сейнера на палубу и расположились за надстройкой завтракать. У Людмилы с утра побаливала голова, есть не хотелось, и она, через силу проглотив стакан молока и полбулочки, сказала:
— Вы продолжайте, девчонки, а я пройдусь по берегу.
Обойдя надстройку, она уже направилась было к трапу, но, заглянув в рубку, обнаружила там книжку, которую видела у Ларисы Беляевой. «Что это она читает?» — подумала Людмила и, присев на скамейку, развернула книгу. Вальтер Скотт, «Эдинбургская темница»...
Она начала перелистывать страницы и незаметно для себя зачиталась. Вернул ее к действительности голос Зои Плетневой — счетовода доков.
— Да, девочки, — говорила она, — бабья любовь такая... Вот и ваша королева-недотрога развенчалась и ничегошеньки от того, что она проповедовала о чести там разной и тому подобное, не осталось. Винить, конечно, ее нельзя, но...
— Ты, собственно, зачем сюда пришла? — оборвала ее Лариса Беляева. — По делу или посплетничать?
— А какая тут сплетня! — сказала Плетнева. — Будто сами ничего не видите... Да вы не думайте, девочки, что я это со злом говорю, боже упаси. Мне жалко ее, честное слово, жалко! С кем из нас такое случиться не может? Все мы одним миром мазаны...
— Ты-то особым «миром» мазана, — сказала Лариса. — К морячкам льнешь, как муха к меду. Каждую неделю меняешь... Зачем пожаловала, спрашиваю?
— А ты не кричи на меня! — вспыхнула Плетнева. — Подумаешь, адвокатша!
— Слушай ты, конторская крыса! — сказала Инна Ляшко. Сказала таким тоном, что Людмила подумала: «Она может ее ударить». — Ты понимаешь, что такие, как ты, Людкиного и ногтя не стоят? Понимаешь или нет? Гадина паршивая! Если ты еще где-нибудь болтнешь такое о Людке...
...Сейчас Людмила вспомнила этот разговор, хотела рассказать Марку. И не рассказала. Не нашла в себе сил для этого...
Но Марк и без того давно все понял.
— Людка! — говорил он, подхватив ее на руки. — Людка, как же я раньше не думал об этом! Как я мог вот так...
— Отпусти меня, медведь, — попросила Людмила. — Сумасшедший. Хочешь поломать мои кости? Отпусти, слышишь?
— Не отпущу. Тебе не больно. Тебе хорошо, я это чувствую. Хорошо, правда?
— Правда.
Разве с ним бывает нехорошо? И разве можно привыкнуть к этому необыкновенному чувству, когда ты забываешь обо всем на свете и тебе ничего не надо, лишь бы ощущать силу вот этих рук, горячих и беспокойных, видеть близко вот эти глаза, тоже горячие и беспокойные... «Такая уж наша бабья доля: влюбишься — и конец!»
Марк остановился, потом подошел к креслу и опустил на него Людмилу. Что он надумал сейчас? Может, вытащит из кос заколки, разбросает ее волосы и станет перебирать их, все время спрашивая: «Тебе не больно?»
А еще он очень любил приказать ей закрыть глаза, сам тоже закрывал и требовал, чтобы она поцеловала его в губы. Они обязательно сталкивались носами, и Марк хохотал так, будто все это было невесть как смешно.
— Знаешь, что я надумал? — спросил Марк.
— Не знаю.
— А ты подумай. Попробуй отгадать.
— Хорошо. Попробую. Ты сейчас принесешь «малаги» и маленький торт. Мы придвинем к креслу стол и начнем пировать.
— Фыо! — свистнул Марк. — Совсем не то. Хотя... Это вторая половина программы. А первая?
