— Передай капитану Дымову: «Иду на помощь.
Войков».
Сказал так твердо и ясно, будто целый час обдумывал свое решение.
Штурман уже знал о «семерке». Когда радист показал ему радиограмму, он так отчетливо представил себе бедственную картину на дымовском траулере, точно видел сейчас ее собственными глазами.
Корабль без двигателя в ураганный шторм — это жалкая скорлупа, отданная в жертву стихии. И все живое и неживое на таком корабле — тоже жертва, потому что никакая сила не может предотвратить гибели судна, с которым ураган играет, как с игрушечной лодкой. Вопрос только во времени: пощадит одна волна, пощадит другая, третья, а четвертая вздыбится под самым бортом, закрутит, перевернет вверх килем и — конец. Никто не успеет даже спустить шлюпку, а если и попытается — много ли шансов, что она не пойдет на дно вслед за траулером?
Отчетливо представлял себе штурман и состояние людей на «семерке». Те, кто послабее духом, уже уверовали в свою обреченность и теперь или в полной отрешенности ждут конца, с предсмертной тоской глядя на океан, или мечутся в рубках, проклиная тот день и час, когда связали свою судьбу с морем. Другие, у кого воля покрепче, стоят на мостике рядом с капитаном Дымовым, готовые в любую секунду выполнить его приказ, а если придется, то вместе с ним встретить конец. Без паники, без жалоб, как положено настоящим морякам. И только когда уже совсем не останется никакой надежды, попросят радиста:
— Митя, отстукай «прощай»...
Максим Петрович появился в рубке в тот миг, когда «девятка», кряхтя, взбиралась на гребень вала. Протянув руку к штурвалу, сказал:
— Бинокль.
Туман из пенистой мглы стоял густой стеной, но шквалы ветра изредка проламывали эту стену, и тогда, как сквозь коридор, можно было окинуть взглядом вздымающиеся к небу волны. Яростно атакуя корабль, они шли приступами одна за другой, и не было им ни конца, ни края. Точно все горы всех континентов сорвались с места и устремились неведомо куда, обгоняя друг друга...
Штурман сказал:
— На «семерке» два двигателя. Может, как-нибудь продержатся на одном?
— Нет. — Не отрывая глаз от бинокля, капитан резко крутнул головой. — Если бы могли продержаться, Дымов молчал бы. Не такой это моряк, чтобы без нужды кричать о помощи. Какая сила ветра?
— Тридцать метров.
— Это тайфун. Сенегальцы называют его «черной метлой». В пятьдесят девятом он налетел на пол сотни их шхун всего в пяти милях от берега. И смел все до одной... Лишь бы Дымову удалось держать на волну. Иначе гибель...
В рулевую, пригибая голову, ввалился Цапля — наступила его вахта. Цапля был необычно бледен и, кажется, за эту ночь еще больше похудел. Длинная его шея обмотана не то серым шарфом, не то грязным полотенцем, на голове — капюшон зюйдвестки с протянутой под подбородком резинкой. Казалось, что неуклюжий, плоский, как доска, матрос не только не может принести какой-нибудь пользы в такую трудную минуту, а даже станет мешать своим присутствием.
Но вот Цапля взглянул на картушку компаса, положил руки на штурвальное колесо, пошире расставил ноги и точно слился и со штурвалом, и с кораблем. Для Цапли «девятка» — это не просто траулер, не просто судно, для него корабль был живым существом, к которому он прислушивался и которое понимал. Это живое существо порой старалось выйти из повиновения, проявить как говорил рулевой, характер, и тогда Цапля преображался: становился жестким, твердым, неуступчивым. И, чувствуя его силу, корабль усмирялся.
И еще одним особенным качеством обладал рулевой Цапля: у него был необыкновенный слух. Сквозь гул урагана, сквозь грохот разбивающихся о борт траулера волн, сквозь невероятный свист ветра Цапля мог различить любой посторонний звук. Будь то крик не успевшей долететь до берега чайки, будь то отдаленный, никем другим не слышимый вой сирены — Цапля сразу насторожится, прислушается и сам себе скажет: «А-а, вот оно что!..»
Увидев, как рулевой, полуоткрыв рот и повернув голову, замер в каком-то странном ожидании, Максим Петрович спросил:
— Что там?
— Сирена с «семерки», — ответил Цапля. — По нашему курсу.
Через несколько минут на мостик вбежали боцман, Саня Кердыш и Кирилл Ванин. Теперь уже все слышали протяжные, порой разрываемые ветром сигналы сирены. Еще невидимая, «семерка» приближалась с большой скоростью, и, по мере того как она приближалась, росла у людей тревога.
Вдруг Кирилл закричал:
— Справа по борту!
Жестокий шквал ветра, налетевший сбоку, на какоето время смыл сизую мглу, словно приподняв низкое небо. И моряки увидели «семерку».
Ее тащило осевшей кормой назад, нос ее вздыбился, и казалось чудом, что траулер еще держится на волнах. Любой вал мог накрыть его, ударить в борт и — конец!
Там, на «семерке», об этом, конечно, знали. Почти вся ее команда сгрудилась на мостике, люди стояли, будто в оцепенении, ухватившись за леера и тесно прижавшись друг к другу. Кажется, они что-то кричали, кричали и размахивали руками. Наверное, взывали о помощи, хотя и не надеялись на нее...
Кирилл Ванин, сорвав с себя капюшон, рванул дверь рулевой рубки, истошно закричал:
— Капитан, они ж погибают! Почему ж мы...
Максим Петрович молчал. Он даже не взглянул на матроса. Смотрел на «семерку», которую уносило все дальше и дальше. Уже не различить было лиц моряков, уже только верхушки мачт показывались над волнами, а Максим Петрович продолжал вглядываться в снова сгустившуюся мглу, стараясь увидеть там своего друга капитана Дымова. Почему Дымов не вышел на мостик? Почему не показался на глаза? Может быть, спустился в машинное, чтобы узнать, нет ли надежды на пуск двигателя?
Максим Петрович мог обмануть кого угодно, но только не себя. Он твердо знал: Дымов не показался на мостике потому, что этого не позволили ему сделать его честь и совесть моряка. Дымов понимал, что его корабль обречен, понимал, что Максим Войков ничем не может ему помочь, и не хотел стоять на мостике немым укором. В этом — весь Дымов, опытный моряк, огромнейшей души человек.
Только теперь Максим Петрович взглянул на Кирилла. Кирилл, сжав зубы, неслышно плакал. Цапля и штурман молчали.
И тогда капитан сказал:
— Право на борт!
Возможно, Цапля не сразу его понял. И штурман тоже. Право на борт? Развернуть корабль на такой волне? Ослышались, наверное. Максим не безумец, чтобы отдать такой приказ. Их перевернет в два счета, никто не успеет и глазом моргнуть.
Капитан плечом оттеснил Цаплю, положил руки на штурвал. Бросил через плечо:
— Передать команде: всем надеть спасательные пояса!
Никто не двинулся с места. Только Кирилл подался к капитану, побелевшими губами прошептал:
— Правильно, Максим Петрович...
— Я сказал, всем надеть пояса! — закричал капитан. — Ну! — И совсем тихо, почти неслышно: — Так надо, товарищи. Мы не можем бросить в беде своих друзей...
Было мгновение, когда траулер как бы повис над пропастью, задрожав всем истрепанным бурей телом. Левый борт обнажился до киля, палуба накренилась почти вертикально, и мачты зарылись в пену. А в двух-трех десятках метров, бешено ревя, на «девятку» неслась закрученная кверху волна, и когти ее уже цеплялись за корабль.
Катастрофа казалась неизбежной.
Саня, штурман, Кирилл Ванин и Цапля, словно загипнотизированные, смотрели на приближающийся вал, не в силах оторвать глаз от этого страшного зрелища. И каждый из них думал только об одном: конец! Теперь — конец! Теперь не поможет никакое чудо...
То ли это было простой случайностью, то ли Максим Петрович все правильно рассчитал, но вместо того чтобы опрокинуть «девятку», волна ударила ей в киль, и траулер начал медленно заваливать на левый борт. Потом он провалился вниз, взлетел на гребень одной волны, другой, и всякий раз нос его все круче разворачивался по ветру, пока шквалы не стали бить прямо в корму. Только тогда капитан подозвал Цаплю, передал ему штурвал и сказал:
— Так держи.
4
