Антошке пошел тринадцатый год, когда отец

взял его с собой на шахту. Было это осенью, после

Покрова. Приехали оми на шахту рано утром, на

рассвете. День был серый, накрапывал дождик,

пахло дымом и еще чем-то, отчего кололо ів горле

и щекотало в носу.

— Что это так шибает? — спросил у отца

Антошка.

— Это глазоедка. Газ такой, из шахты идет.

— Чю ж она, глаза ест?— опасливо спросил

Антошка и даже зажмурился.

— Нет, так называется, — успокоил отец. —

В шахте она, действительно, в глаза лезет, а тут

ничего.

У Антошки отлегло от сердца.

Встали с поезда. Станция была маленькая, чер-

ная, в степи. И кругом, куда ни глянь, тоже все

черно: и земля, и постройки, и кучи угля, разбро-

санные там и сям. Возле станции, по скату, руднич-

ный поселок. Землянки, как норы, едва от земли

видно; оконца мутные, подслеповатые, крыши зем-

ляные; вход, как в погребах,— ступеньки вниз, в

землю. Тут же, в сторонке, стоят четыре каменных

казармы под красными крышами, а дальше два

домика получше, с балкончиками,—там, верно, руд-

ничное начальство живет.

. В стороне, на бугорке, большой серый дом с

каменной оградой и часовенкой на углу. Внизу

самая шахта чернеет, как глыба угля. Торчат возле

нее две трубы—одна поменьше, другая высокая,

черная, и дым валит из нее серый, грязный.

Антошка поглядел, поглядел и ему стало так .

скучно и жалко чего-то, что он чуть не заплакал.

— Это мы тут жить будем?—спросил он у отца.

— Тут, сынок.

Антошка шмыгнул носом и хныкнул.

— Чего ты?—строго посмотрел на него отец.

— Скверно тут, — сморщившись, сказал Ан-

тошка.

— Мало что,—угрюмо буркнул отец и быстро

зашагал.

Они молча шлепали по грязной дороге. Брыз-

гал дождик. Землянки вблизи казались еще более

убогими, сиротливыми. Попадались люди, черные,

грязные, с выпачканными сажей лицами. И на всем

здесь лежал мутный осадок грязи. Даже у собак

и кошек шерсть была грязная, как дым, который

все валил и валил из большой трубы.

Антошка шел, едва удерживая слезы. Душу ему

как тисками сжало. Если бы не боялся отца, он

заплакал бы, а то и убежал. Но отец строгий,

шутить не любит. Ишь, он какой—высокий, силь-

ный, котомка за плечами, как игрушка, болтается.

Лицо спокойное, твердое, и по всему видно, что

ему все нипочем,—грязь, дым, глазоедка,—лишь бы

работа была.

Пришли к казармам, обчистили ноги, вошли в

крайнюю. А там грязно, накурено, дым табачный

в горло лезет, не продохнешь. Народу мало, разо-

шлись на работу, а видно, что было полным-полно.

Отцу в казарме знакомый шахтер встретился.

Голова взлохмачена, рубаха расстегнута, без пояса,

глаза усталые, красные, в зубах цыгарка.

— А, Аверьян Макарыч, слыхом-слыхать! Опять

на нашу душегубку?—бойко заговорил он.

— Да, вот, приволокся. Что дома делать?— ска-

зал отец, здороваясь с шахтером за руку.— Ну, как

тут насчет работы? Берут?

— Берут, места есть, сюда, ведь, идут неохотно.

Лицо у Аверьяна повеселело.

— Ну и ладно. А я вот и сынишку привез. Па-

рень дома зря болтается. Може, суну тут куда-ни-

будь.

— И ему дело найдется,— обнадежил шахтер и

внимательно посмотрел на Антошку.

— Сколько ему годов?

— Тринадцатый пошел.

— Щупленький он у тебя.

— Ничего, в работе выравняется.

Большие говорили и смотрели на Антошку так,

словно оценивали товар, а Антошка слушал, смо-

трел волчонком и хмурился. Не нравилось ему тут.

Все грязное, серое, мутное, — вот так бы взял, ка-

жись, и убежал.

День прошел скучно и вяло. Отец ходил в кон-

тору, записался на работу в шахту, записал и

Антошку. Приняли его на разные мелкие работы

и жалованье положили шесть рублей в месяц.

Антошка бродил по казарме, не зная, куда себя

деть. Только один человек и бросился ему ласково

в глаза. Это была стряпуха Евфросинья, ворочав-

шаяся возле огромной жаркой печи. Она сразу за-

метила Антошку, подозвала, расспросила, потом

дала поесть. Глаза у нее были ласковые, а голос

веселый и лицо красное от огня. Работа кипела

у нее в руках, она без устали ворочала большие

чугуны с варевом, а сама была худощавая, жили-

стая.

— И зачем тебя батька сюда привез? — сказала

она, узнав, что Антошку привезли на работу. —Ни

в жисть бы не отдала свое дитя на шахту. Что тут?

Ругань, да грязь, да пьянство. Живем, как каторж-

ные, света божьего не видим... Хорошо, если в лег-

кую работу попадешь, а если —в шахту? Там

и большим горько, а малому прямо погибель.

— Мне тут тоже не нравится, — скучным голо-

сом сказал Антошка.

— Да что хорошего? Того и гляди пришибет,

калекой сделает. Как тебя мать отпустила?..

И Евфросинья, разволновавшись, еще с боль-

шим усердием стала ворочать тяжелые чугуны.

Антошка, чтобы убить, как-нибудь время, спал,

потом ходил вокруг казармы, возле землянок.

Пока ехали в вагоне, было интересно: бежали, раз-

ворачивались перед глазами новые края, —то город

промелькнет, то завод, то большое село. А теперь

вот в шахту уперлись—и стоп машина. Будто> с раз-

бета в яму попали...

Подошел он к темному, закопченному зданию,

где стояли высокие трубы. Там что-то пыхтело,

постукивало, слышались голоса, лязг железа,

свистки. Это и есть самая шахта. Антошка долго

смотрел издали, а в середину войти боялся —еще

прогонят или прибьют.

Подбежал к нему какой-то паренек, больше его

ростом, оборванный, в саже, и крикнул весело,

бойко:

— Чего глаза пучишь?

— Так, смотрю,— оказал Антошка, отодвигаясь.

— Что ты, шахты не видел?

— Нет. Мы сегодня приехамши.

— Вон, што...

Паренек хитро ухмыльнулся, подступил ближе

и спросил:

— А откуда? Из какого села?

— Из Верхнего Причала.

— Ну, так вот тебе для начала!

Паренек размахнулся и ударил Антошку по

голове. У Антошки даже в глазах потемнело. Он

вскрикнул, пошатнулся, а парень засмеялся и

убежал.

У Антошки закипела обида в душе. За что его

ударили? Он схватил -камень и швырнул его вслед

парню. Но парень уже скрылся за утлом.

В ушах звенело, кружилась голова, и Антошка,

едва подавляя слезы, пошел в казарму. Там он лег

на отцову котомку, повернулся лицом к стене

и тихонько заплакал. А потом заснул и проснулся

только вечером, когда казарма уже гудела вер-

нувшимися с работы шахтерами.

II.

На другой день с утра Антошка стал на работу.

Для начала его послали с партиею подростков,

мальчиков и девочек, выбирать из больших куч

угля мелкий и крупный уголь —орешник и кулач-

ный. Работа была грязная, утомительная: все время

приходилось стоять, нагнувшись, таскать корзины

с углем, рыться в больших кучах, пачкая руки

и лицо.

А тут еще товарищи — народ все задорной,

драчливый. Тот толкнет, тот щипнет, тот угля за

шею насыпет или ткнет лицом прямо в кучу. Не

лучше и девчонки: то шапку которая с головы

сорвет, то, проходя мимо, корзинку опрокинет—

и набирай опять сначала. Между собой они хотя

тоже озорничают, но в шутку. А Антошка чужой,

и все ему чужие. Узнали, что он тульский и стали

смеяться, выдумывать.

Один говорит:

— В тульских лесах ни птиц, ни зверя — одни

только лешие скачут.

Другой добавляет:

— В Туле пряники медовые, а головы дубовые.

И все смеются. А Антошке обидно. Хочется ему

остановить эти насмешки, да что он сделает— один

против всех? И он только отмалчивался.