Так была воспитана София — мать Эвы. Она была последним родившимся ребенком в семье, когда ее отец, Йон Драке, ротмистр Смоландских драгун, в 1700 г. покинул Швецию, и, если не считать двух коротких отпусков, оказалось, что навсегда. Удачные первые годы походов Карла XII весьма ощутимо улучшили достаток семьи, и Фредерика, жена Йона, заботясь о будущем детей, настаивала на том, чтоб муж и дальше участвовал в войне. Она удачно вкладывала деньги, что присылались мужем, прикупала хутора и земли, старалась дать образование детям. Но в 1709 г. шведы зашли так далеко в Россию, что обратного пути уж не оказалось. По меньшей мере, для ее мужа. София и была воспитана в том самом духе, что шведская девушка должна быть грамотной, рачительной и доброй хозяйкой. Тогда ей достанется хороший муж, а незамужние девицы становились обузой и для себя, и для окружающих. Про них говорили, что всю жизнь спят в «стеклянной горе» в ожидании рыцаря, который должен вызволить их оттуда.

Сбылись надежды матери. София вышла удачно замуж. Вместе с Отто Мейергельмом, служившим в Королевском драгунском полку, ей достались и дом в Стокгольме, на Регеринсгатан, и старинная усадьба в Уллаберге. Семейная жизнь складывалась счастливо. Главное — войн не было. Подрастала Эва, но София, верная чутью материнскому и традициям семейным, приучала ее с малых лет к большому трудолюбию. На первом месте стояло рукоделие. Девочка должна была шить, штопать и ставить метки на рубашки отцовские. Для воспитания усидчивости и прилежания по два дня подряд гладить белье. И все это долгими зимними вечерами. Оттого и не любила Эва Стокгольм. А летом, в Уллаберге, жизнь менялась. Пока была маленькой, ее обязанностью было лишь помогать собирать и чистить плоды, но с возрастом Эву научили вести хозяйственные и молочные счета. Это было по душе. Уж куда приятнее было учиться арифметике, грамоте, языкам разным, нежели сидеть с иголкой, от которой вечно болели пальцы. Да и времени свободного было гораздо больше. И погулять, и книжки почитать.

В мае 1741 г. пышно отметили восемнадцатилетие Эвы. Отец устроил настоящее празднество с фейерверками и даже стрельбой пушечной. Гостей понаехало…

Отто принадлежал к роду старинному, оттого и близких съехалось множество. Стройная, белокурая Эва блистала в изумительном белом платье с шелковым поясом. Ее шею украшало колье, а волосы — прелестный гребень, усыпанный аметистами, — подарки отца. Каким счастьем светились ее глаза, а гости поражались невинности и чистоте молодости.

Но уже через месяц отца срочно вызвали в Стокгольм. Он вернулся через неделю, рассеянно обнял и поцеловал выбежавшую навстречу дочь, а после сразу же уединился с матерью в кабинете. О чем они долго беседовали с ней, Эва поняла лишь время спустя. Утром глаза матери были красными и заплаканными, отец тоже выглядел опечаленным. Эва непонимающе смотрела на родителей, и лишь когда отец попрощался с ними и улеглась пыль на дороге от копыт его коня, мать сразу опустилась на колени перед иконой:

— Боже Всевышний, дай ему Свое милостивое благословение и удачу в походе, дай ему вскорости вернуться к нам домой в добром здравии, мире и счастье. Господи, дай мне встретить моего любимого!

Эва все поняла:

— Это война!

Она опустилась рядом с матерью и молитвы женские вечные устремились к небу.

Жизнь изменилась и свелась к ожиданию писем. Теперь Эва часто сидела в беседке перед домом, вглядывалась в даль дороги, не появиться ли на ней курьер почтовый, или рассматривала старинный герб Мейергельмов, украшавший фронтон усадьбы. «More parentum» — гласила надпись — «По обычаю предков».

«Что за обычай такой? — думалось. — И для чего нужны войны людям? Ведь жизнь так прекрасна».

Потом она уходила в дом, пробиралась в кабинет отца и там, свернувшись калачиком в огромном мощном кресле за основательным письменным столом, покоящимся на крепких толстых ногах, украшенных бронзой, долго сидела в полумраке до тех пор, пока не раздавался голос матери, искавшей ее к ужину.

Дни превратились в сплошные будни. Вставали между 8 и 9 часами, Эве, как уже взрослой девушке, стали подавать кофе вместо обязательного в детстве молочного супа. Потом мать уходила к себе, а Эва занималась хозяйством. Вела книгу счетную, усадьбу обходила, все осматривала внимательно. Прислуге да работникам указания раздавала. Хозяйкой стала настоящей.

Осенью поздней вернулись, как обычно, в Стокгольм. Жизнь столичная не претерпела никаких изменений. Будто бы и войны не было. Продолжались балы праздные, веселье дворянское, словно не знал никто, что в другой части Королевства шведского умирают люди. А может, и в правду не ведали. Почта-то перлюстрацию проходила. По приказу Гилленборга письма из армии действующей вскрывались, прочитывались и… сжигались.

Мейергельмы письма получали от отца и мужа регулярно. Знал майор о перлюстрации, потому и передавал их с оказией. А такая случалась часто. Офицеры гвардейские легко получали возможность отлучаться из армии. Да и сам Отто выбрался в декабре, на целый месяц в Стокгольм приехал. Рождество отпраздновали семейно.

После отъезда мужа назад, в действующую армию, собрались как-то мать с дочерью на бал, во дворец Королевский. Последним этот выход в свет оказался. София одела строгое черное платье из шелка. На вопросы дам придворных, нарядом траурным изумленных, ответствовала:

— В знак скорби об армии нашей, в лесах Финляндии гибнущей!

Зашушукались окружавшие. Королю да Гилленборгу доложили немедленно. Повелено было:

— Жене майора Мейергельма бал покинуть и до распоряжения особого при дворе не появляться.

Гордо вскинув голову, покинула София дворец Королевский. Вместе с ней удалилась и Эва. Так и коротали вместе вечера зимние, длинные. А пришла весна и обе женщины с радостью вернулись в Уллаберг, решив на следующую зиму не возвращаться в Стокгольм, а остаться в провинции.

Шведская армия начала отход от Фридрихсгама. Стояла прекрасная июньская белая ночь. К полуночи сумрак, как волшебная прозрачная дымка, укутал всю местность. В лесу продолжали щебетать неугомонные птицы, вдали был слышен однообразный и могучий рев гексфорского водопада. Но никто не наслаждался чудесной ночью, никто не обращал внимания на мирную красоту природы. Взоры всех устремлялись назад, к покинутому городу, где в продолжение осени и зимы армия перенесла столь много бедствий. Весной казалось, что шведскому оружию удастся вновь покрыть себя славою. Теперь эта надежда рухнула. На востоке видно было кровавое зарево от горящего Фридрихсгама. Временами раздавался страшный треск, пороховые погреба взлетали в воздух.

Мейергельм писал Софии:

«Где достойные потомки славных и храбрых Свевов и Готфов? Представьте себе, дорогая, мы в несколько часов сожгли Фридрихсгам, не потеряв при этом подвиге ни единого человека! Какая была удивительная иллюминация, когда в цейхгаузе лопались тысячи бомб и гранат, сгорали сотни пудов пороха. Теперь же мы бежим в довольно хорошем порядке до реки Кюмень, и путь наш с завидной аккуратностью освещается поджигаемыми домами и мельницами. Во всей округе не уцелело ни одной собачьей будки, потому что сей день наш генерал-лейтенант[32] прилагал все старания к этому. Мы переправились через Кюмень, устроив очередную иллюминацию, затем перебежали еще через две реки, а на следующий день и чрез третью. Мосты мы везде сжигали, так что русским то и дело приходится строить новые. Нельзя не нахвалиться осторожностью наших генералов, которые все сумели исполнить без малейшего кровопролития. Если мы так и будем продолжать, то я надеюсь скоро прибыть в Стокгольм, где вряд ли успеют окончить триумфальную арку в честь нашего возвращения».

Русские и впрямь не успевали за шведами. Отступали они столь спешно, что бросали все. Даже раненных, кои пополняли лазареты теперь уже русской армии.

Первого июля столкнулись со шведским арьергардом у Гекфорса. Лениво перестреливались целый день. Шведам даже удалось удачным огнем пушечным воспрепятствовать постройке моста. А поручик Клингспор тайком на лодке переправился с тремя солдатами и поджег деревню, где укрывался отряд гусар, обстреливавших шведскую батарею. Правда, на утро шведы отступили вновь.