Веселовский кивнул. Офицер знак солдатам подал, те ружья опустили, за ним вон вышли.

— Алешенька, — мать кинулась.

— Ничего, ничего, матушка, — успокаивал, — нету грехов за мной, разберутся, отпустят.

Везли его под конвоем солдатским до самой крепости Выборгской. Там в остроге каменном, что в укреплениях в честь Царицы покойной Анненскими названных, первый допрос ему учинили. Из темницы промерзшей в застенок жаркий пытошный привели. Дохнуло в лицо смрадом теплым, страданиями лютыми, болью нечеловеческой пропитанным. Сперва понять не мог Веселовский, в чем виниться должен. Растолковали быстро. Сыск вел офицер столичный. Видом благообразный, худощавый, лицом вытянутый, а глаза голубые, в точь стеклянные, неморгающие.

— В прошлом годе учинял ты, капитан, поиск в деревне чухонской, Руоколакс прозываемой? — опрошать начал голосом тихим.

— Была, кажись, деревня такая, — спокойно держался Алеша. — Только что с того?

— А с того, — офицер, допрос снимавший, пояснил, — что приказ ты не исполнил.

— Какой приказ-то? — недоумевал всё.

— Разорять надобно было, а не грамоты охранные врагам раздавать.

Понял тут все Алеша. Вспомнил ту бумагу злосчастную, что выпросил у него финн старый.

— Так в чем вина-то моя, не разумею никак. Ведь поиск провели, скотины и добра всякого взяли довольно. А крестьяне чухонские отдали все не противясь. Боле брать у них нечего было. Вот и написал, чтоб другие наши партии посылаемые шли по остальным деревням. Чтоб зазря время тут не тратили.

— И все? — усмехнулся хитро офицер канцелярии тайной.

— Все! — ответил твердо. А у самого мысль мелькнула: «Не о Лощилине ли допытывается, о жене с сыном найденными. Кто ж спаскудничал?» Но молчал.

— Эй, — в угол темный офицер обернулся. Два палача в фартуках кожаных на свет шагнули.

— Дайте-ка ему. Слегка. Для начала.

Дали. Кнутом-длинником. Ударов с полсотни. Вот откудова в языке русском слово — «подлинник»! Встал Алеша с лавки. Шатнуло, но устоял.

— А теперича меня послушай, — голосом елейным сыск продолжил.

— Подполковник Узенбург, Ростовского полка пехотного, донос на тебя представил. Марта третьего дня разорял он с гренадерами своими да гусарами деревню ту же. Руголакс. Некого майора шведского Кильстрема преследовал. Да не догнал. Ушла от него партия неприятельская. Зато старика одного взял случаем, а тот казал бумагу ему, что ты выдал, капитан. А еще оный подполковник пишет, что по осени сотник казачий, эк, запамятовал, — в бумагу заглянул, — вот он, Лощилин Данила с твоего соизволения бабу чухонскую себе забрал в полюбовницы, а сына ейного, в армии неприятельской служившего, от полона нашего освободил, и других дриблингов шведских такоже. А то был отряд майора шведского, означенного выше. Вот он опять супротив нас и воюет. Не иначе в сговор вы все там вступили? А? Че скажешь-то?

«Узенбург… опять немец какой-то. Прав был Тютчев покойный. Одни беды от них», — молчал Веселовский.

— Ну! — спросили грозно. — Что молчишь-то?

— А что говорить-то? — голову поднял, в глаза посмотрел: «Русским ведь себя считает, а немцам верит!», — Я присяги не нарушал и в сговор с неприятелем вступить не мог. И Лощилин не вступал. Жену он свою встретил с сыном. Еще в войну прошлую, при государе Петре Великом, потерял он их…

Офицер даже с интересом рассматривал Веселовского глазками белесыми, невзрачными. Слушал. Не перебивал.

— А что до дриблингов отпущенных касаемо, так дети ж то были. Зачем в полон-то их тащить. Да и не противились они нам. Ружья побросали от страха. Мы их матерям и раздали. А фузеи ихние привезли. Истинно, присяги мы с Лощилиным не нарушали. Боле добавить мне нечего, — опустил голову капитан.

— Э-э-э, — зевнул допрошавший, — а боле и не надобно. Скучно мне с тобой, капитан. Даже бить тебя не хочу. И так все ясно. Расстреляют тебя аль повесят, то суд военный решит. Увести.

Снова бросили Веселовского в ледяной озноб мешка каменного. Повезло ему, почитай. Без пыток обошлось. Суда теперь дожидаться надобно было. Эх, судьба наша русская, дорога в синеве небесной. А в конце иль погост, или тьма острожная. Тогда не взяли в кандалы, так теперича.

Глава 14

Война бездарная

Паника, шведский лагерь охватившая, как парламентер от генерала Кейта конец перемирия объявил, закончилась. Улеглось все со временем. Магазины, сожженные да разграбленные, закрыли. Пополнять-то нечем было. Только страхам на смену пришло к одним безразличие полное, а другие негодованием кипели от творившегося. Авторитет главнокомандующего армией шведской на глазах таял. Заслуги его былые и не вспоминал никто. Обсуждали дела нынешние. В палатках офицерских, кружком собравшись, судили о новостях последних, не щадя начальников своих.

— Из Стокгольма пишут, господа, Елизавета Принца Карлушу Гольштейнского, что племянником ей родным приходится, призвала, — командир драгун Королевских фон Унгерн карту на стол выкинул. Его очередь ходить была.

— Зачем он ей сдался? — майор Лагеркранц, по правую руку сидевший, спросил.

— Не знаю. Пишут, возможно, наследником своим объявит. А может, нашему Королю бездетному Принца подарит. Шутка, господа.

— Карлом XIII назовем? — воскликнули все за столом сидящие.

— А что в этом странного, господа? — фон Унгерн карты свои изучал внимательно. — По мне, так заслужили. Войной своей бездарной. Кто просил, кроме «шляп» парламентских, лезть к русским. Как прибыл наш «достойнейший из граждан» главнокомандующий, и в баталии ни разу не были, а от войска лишь треть осталась.

— Насчет нас не скажу, а вот русские точно оное заслужили, — подметил Лагеркранц, вино разливая по кружкам глиняным.

— Тогда за Карла XIII! — дурачась, выкрикнул майор Шауман.

— За Карла! Виват! — стукнулись, выпили.

— Бездарность полная! — Аминов кружку пустую с грохотом поставил.

— Это вы о ком, подполковник? О Карле? — командир посмотрел насмешливо.

— О «гражданине достойнейшем»!

— Капитана Левинга арестовал, с караулом, будто преступника, в крепость Тавастгусскую отправил. Родственника моего тако же, — подхватил Лагеркранц. Карты даже на стол бросил раздраженно. — За что? Нет, господа, скажите! За что? Удачливее в поисках не было никого, нежели капитан Левинг. Единственными глазами и ушами армии был он. А теперь?

— Теперь мы слепы и глухи, — отозвался майор Мейергельм.

— А полковника Лагеркранца? За то, что приказ его же исполняя, в пределы русские ездил. Условия замирения полного привез. Не смел, видите ли, поступать так. Ультиматум надобно было отвести русским, а те его приняли б… Как же!

В землянках солдатских говорили еще грубее, еще боле откровеннее:

— Пошто Финляндия всегда платит кровью родных наших за дурь шведскую?

— Они русских задрали, а те деревни палят наши. Скот угоняют, жен бесчестят.

— А ты сиди здесь! Жди, когда твой конец придет. И так мрем, как мухи.

— Да продали нас!

— Видно, русские заплатили хорошо, а деревни наши в разор получили.

— То один был, барон «курвильский», то второй приехал …, перкеле[31].

— Все они…

Участились побеги из полков финских. Домой пробирались дезертиры тропами тайными звериными. Родным хоть как-то пособить, защитить от набегов диких, безжалостных.

Справедливости ради отметить надобно, что Будденброка-то зазря, в общем, ругали. Он-то решительно настроен был. Но став единожды виновным во мнении общем (хоть и ложном, что, якобы, умышленно не успел к Вильманстранду), отделаться от клейма позорного не смог. До самой смерти, под топором палача Королевского.

Что происходило с самим Левенгауптом, я думаю, читатель, он и сам не мог на сей вопрос ответить. Почему поглупел вдруг начальник опытный, почему смирился, обстоятельствами сломленным оказался? Потери во всякой армии случаются…Фортуна военная изменчива. Потерял людей многих от болезней заразных, так ведь весна пришла, а с ней и выздоровление общее. Полки новые прибывали. Воскресала армия шведская! Да и русские с места не трогались, хоть и объявили о продолжении войны. Только ничто не радовало Левенгаупта. Сидел он часами на воздухе, в плащ теплый закутавшись, шляпу поглубже нахлобучив, на табурете складном. Сидел и молчал, в одну точку уставившись.