Душа стонала Алешина. Не мог он ничем унять боль, жившую в нем. Каждую ночь он во сне видел Машеньку, стонал, скрипел зыбами, просыпался в холодном поту. Все виделась ему она. Как бежит он к ней, а догнать не может. Чем он ближе, тем быстрее она от него удаляется. Бежит, бежит Веселовский, потом падает, поднимает голову из пыли степной, а вместо Маши — оскаленная рожа Чернобородого. Просыпался капитан от криков собственных. Денщик испуганный ковш воды подавал холодной. Жадно пил из него капитан, выливал остатки себе на голову. Вставал, выходил в одной сорочке на воздух морозный, дышал жадно, сердце билось отчаянно. Потом возвращался в дом, и все повторялось — и сон, и пробуждение. Почернел Веселовский, совсем с лица спал. Только в упрямом занятии службой забывался. А сидя на стене крепостной, все вглядывался яростно, не почернеет ли степь, не появятся ли башкирцы.

Признался как-то Могутному:

— Не думал я, атаман, что так тихо здесь будет, не думал.

Посмотрел на него казак, покачал головой, ничего не сказал. Понимал.

«Пока крови человек не прольет столько, чтоб горе свое забыть, ништо и никто ему здесь не поможет. Эх, жаль, — думал атаман, — священника бы ему, старца мудрого. Может, и избавил капитана от мук душевных, взял бы на себя его боль и отмолил бы у Господа нашего. Только где здесь такого праведника сыщешь…»

Уже зима за середину перевалила. Дни стали длиннее. Солнышко все чаще пробивалось. Радовались люди, понимали, что первая зима — самая трудная. Солдаты крестились:

— Слава Богу! Кажись, Митяха и перезимовали. Все капитан наш, спаси Бог, оголодать не дал, да и болящих, почитай, не было.

— В караулы тулупы одевать разрешил, у казаков одолжив.

— Во-во. И не поморозили никого. — Кивал головой старый капрал, ветеран тех походов. — Я-то помню ту страшную зиму, когда первый Оренбург закладывали. Его ныне Орской крепостью кличут. Страх, сколь народу погибло. Сколь в степи замерзло, сколь от голодухи да болезней. И хоронить-то не могли по-людски, сил не было землю мерзлую копать. Так в поле и остались косточками белеть.

— А ты-то как спасся? А, Степанович? — уважительно обращались к старику.

— Не знаю, — пожимал плечами капрал, — Господь миловал. Только руки да ноги поморозил. Думал, не отойдут — лекари отрежут. Так бы и стал калекой безруким, безногим, если б не выжил. Но сподобил Господь, пожалел старика. А молодых сколь погибло… Так что молиться надо! — трубочку раскурил не торопясь. — И за капитана нашего тоже. Бережет он солдата русского. Такое редко я за службу свою видел.

В первых числах марта прискакали три казака из Верхнее-Яицкой от подполковника Арсеньева. Писал он Веселовскому, что князь Урусов немедля требует его к себе, в Самару. Императрица Анна Иоанновна скончалась, но перед смертью повелела присягнуть наследнику, ею объявленному. Иваном III Антоновичем нареченным.

Гарнизон приказано оставить на поручика Гребнева да атамана Могутного. Им и к присяге приводить солдат и казаков надобно.

Стал Веселовский собирать свои пожитки нехитрые: кафтанов зеленых два, камзол один, штаны ветхие тоже одни, епанчи две, шляпа еще одна, две рубашки, полотенец с платками пара набралась, одеяло ветхое, да мелочь всякая. Все, что было с Машенькой нажито, оставил Веселовский там, где и схоронил ее. Ничего не брал с собой. Налегке уехал.

— Далеко собрался, Лексей Иванович? — пригибаясь, чтоб не стукнутся о притолоку, шагнул через порог Могутный. — Эк, черти, дверь низкую сделали.

— В Самару вызывают. Князь Урусов к себе требует. К Арсеньеву, в Верхне-Яицкую приеду, может, чего боле поведает. Вот, — показал на мешок, — собираюсь.

— Понятно…, — протянул сотник, шапку стягивая. На икону перекрестился и пристроился на краю лавки. О саблю оперся. — Казаки сказывают, что там в столицах чой-то творится непонятное. Императрица наша, Анна Иоанновна, померла, кажись, — Могутный опять перекрестился. — Так заместо ее не поймешь кто стал. Казаки, ну те, с Верхнее-Яицкой, сказывают, присягать будем царю новому — Ивану Третьему, Антоновичу, а ен, кажись, младенец ищо.

— Ну и что с того, что младенец? Раз покойной Императрицей определено, значит он и есть Император. — Веселовский сел на лавку напротив. — Что тебя-то, Василий, мучает?

— Да это понятно, что Царь — младенец, — наморщил лоб Могутный, — да казаки сказывали, что регенты там какие-то. То ли херцог вроде был сначала. Не наш. Не русский. Он при покойной Императрице состоял. Поговаривают, по тем самым делам, ну по похабным. Имени не помнят оне.

— Бирон, что-ли? — равнодушно спросил Веселовский.

— Не знаю, Бирон али не Бирон, — Могутный так и сидел, взволнованный от мыслей, что его переполняли.

— А потом, сказывали казаки, мать младенца, ну того, царя нашего нового, навродь, она теперь регент. Вот и непонятно.

— Да какая разница тебе-то, Василий Иванович? — усмехнулся Веселовский. — Мы с тобой служим престолу русскому да Отечеству нашему. А кто там, рядом с троном царским… временщики все. Вон, мой батюшка да брат его при самом Меньшикове состояли. Лучший друг самого Петра Великого был. А где кончил-то дни свои? В Сибири! То-то, — заключил Веселовский. — Не тужи, казак. Служи как служил. — Веселовский поднялся. — Давай прощаться, что ли. Ехать пора.

— Да, — Могутный встрепенулся, вскочил с лавки. — Тут тебе, Лексей Иванович, казаки расстарались, — его голос доносился уже из сеней. — Вот. — Атаман снова появился. — Шубу тебе справили. А то путь дальний, зимний. А ты в епанче одной. Негоже то. А шуба чтоб не мерз, значит. — Протянул подарок.

— Спасибо, казачки, — растроганно принял дар Веселовский. — Благодарю за заботу вашу.

— Да что уж там, — засмущался Могутный, — мы ж сроднились с тобой почти. Это ото всех нас, от казаков, значит, и от солдат тоже. Люб ты всем стал, капитан.

Они обнялись и трижды расцеловались.

— Ну, храни нас всех Господь.

— Береги себя, Лексей Иванович, — атаман внимательно посмотрел в глаза Веселовскому.

Тот взгляд отвел, подумал, в сторону глядя. Затем усмехнулся, сверкнул глазом:

— Посмотрим, казак. На все воля Божия! Не тужи, атаман. Не поминай лихом! — Хлопнул Могутного по плечу и, резко повернувшись, вышел.

— Эх, капитан, капитан, — покачал головой сотник, — вот ведь судьба какая…

Подполковник Арсеньев, комендант Верхне-Яицкой, знал немногим более сотника Могутного. Сообщил лишь, что перед смертью Императрица Анна Иоанновна объявила младенца Ивана Антоновича, сына ее племянницы, наследником Российского престола. Регентом при малолетнем Императоре был герцог курляндский Бирон, но через месяц его арестовали и сослали куда-то. А регентшей стала мать Иоанна Антоновича — Анна Леопольдовна.

— Титулуют ея тепереча Правительница России. Во как! — завершил свой рассказ о делах дворцовых подполковник Арсеньев. Сидели они с Веселовским в доме коменданта да чай пили вечером, с пирогами. С мороза, после дороги дальней, хорошо оказаться в тепле, в домашнем уюте. Офицеры были вдвоем за столом, семью Арсеньев отослал, чтоб не мешали. Разговор, сказал, секретный. Камзолы скинули, в одних рубашках сидели. Чай дымился в кружках глиняных, да аромат пирогов щекотал нос.

— А более того и не ведаю. Про тебя, капитан, могу сказать лишь одно. Князь Урусов ждет тебя в Самаре. Сказывают, что в Петербург далее поедешь. Приказ пришел какой-то из Военной Коллегии. А уж дальше сам разумей, что сие означает.

— Поутру, — ты пироги-то, пироги бери, угощайся, — показал рукой Арсеньев и продолжил, чай прихлебывая, — дам тебе казаков, лошадей возьмете сменных и поспешайте. Сильно болеет князь Урусов. Дотянет ли до весны… Я думаю, что тебе, Веселовский, лучше застать его живым. Он начальник добрый, справедливый. Напутствует тебя.