Вот и рыщут вокруг партии драгун да казаков наших, все осматривают. Корел местных опрашивают. Особливо тех, кто родственников на той стороне имеют. Некоторых и к шведам посылают, а потом они с офицерами нашими беседуют. Матушка беспокоилась, как там ее сынок-то с женой поживает, когда, даст Бог, свидятся они.

Раз почта пришла, то и у Веселовских письма уже были всем заготовлены, обо всем в них рассказано. Сразу назад и отправили.

А вторая радость была вообще неописуемая. Как-то вечером Машенька, краснея и отворачивая личико свое в сторону, поведала, что ребеночек у них будет. Вот уж обрадовался Алеша, вот уж душа его возвеселилась.

— А когда ждать-то, ждать-то когда, — все допытывался капитан.

— Дав конце сентября, может, в октябре, в начале, — смущалась Машенька.

— Милая моя, — обнимал ее Веселовский, все целовал в макушку русую, — Господи, счастье-то какое. Благодарю тебя. — И неистово крестился и молился капитан пред иконами.

А лето уже наступало. Степь зазеленела, трава поднялась, по грудь коням уже вымахала. Как по морю, шли казацкие кони, раздвигая травы душистые. Дошли и до Разсыпной слухи о том, что князю Урусову удалось разбить мятежных башкир на реке Ток, и на спад пошли волнения кочевников. Многие с повинной являются, коней ведут штрафных за собой. Правда, сам Карасакал еще не пойман и где-то кочует.

В конце июля заезжал к ним и сам начальник Оренбургской экспедиции князь Урусов. Ездил он по всей линии, крепости осматривал, намечал, где новые заложить надобно.

Девять мест таких наметил, да хотелось ему в них полки ландмилицейские завести по подобию, что Ми-них на Украине поставил. Осматривал он и место новое для Оренбурга. Исполнять-то волю Императорскую надобно было. Само урочище Красная гора, где Татищев хотел город заново поставить и Высочайше согласовал, Урусову не понравилось, потому и тянул генерал-поручик с выполнением. Можно было и получше подыскать. Недаром-то он сам руководил изысканиями земель местных. Но для того в Петербург требовалось ехать самолично, ибо письмами ничего не докажешь.

Заехал Урусов в Разсыпную. Осмотрел валы, забор подправленный, вышки караульные, расспрашивал, как служба справляется. Головой кивал, доволен остался и похвалил Веселовского. Казакам донским вновь пообещал, что вскорости отпустит их на Дон:

— Пополнения ждем из малороссийских полков слободских. За ними уехал генерал Соймонов. Как подойдут, так и сменим вас. Уж немного осталось.

Отобедал князь у Алеши, да потом позвал его на двор, воздухом подышать. Присели они на лавку, после обеда сытного отдыхая.

— Отправил бы ты, капитан, жену свою. Вижу, что на сносях она.

— Да куда ж ей теперь в дорогу-то. Растрясет всю. Как-нибудь уж родим здесь. Священника бы только. Мы вот церковь закончили. Один из казаков служит пока, даже в семинарии учился, но за прегрешения какие-то секли его сильно, почти до смерти, по приказу самого Феофана Прокоповича. Он на Дон и сбежал.

— Да, много людей разных среди казаков встречается, — задумчиво сказал князь. — Я вот чего боюсь…, — продолжил. — Мы орду-то Карасакала разбили, но не до конца. Скоро на прорыв он пойдет, ему на Ногайской дороге больше делать нечего. Обложен он там со всех сторон. Я так разумею, что прорываться он будет меж крепостями Новосергиевской, Чернореченс-кой и Красно-Самарской. Самый удобный для него путь в степи. Если прорвется, то на тебя пойдет. Ниже по Яику ему соваться нельзя — там Войско Яицкое не позволит. Эх, не успеваем мы еще одну крепость заложить, верстах в десяти-пятнадцати от тебя. Плотнее была бы линия.

Но думаю, что все-таки нам удастся его взять в капкан в месте прорыва. Лишь бы не прозевали гарнизоны тамошние. Продержались, сколь надо, пока помощь придет. До тебя, глядишь, и не доскачут башкирцы. Но будь начеку. Караулы отводные наряжай пренепременнейше и строго спрашивай с них, — помолчав задумчиво, добавил, — а на атамана свово Лощилина положиться можешь. Он казак старый, опытный. Еще со шведами дрался, в Финляндию ходил по молодости. Так что отобьетесь вдвоем, коли что…

Так князь и уехал, попрощавшись и посеяв тревогу в сердце Веселовского.

— Машенька, — как-то вечером затеял разговор Алеша, — ты можешь мне пообещать одну вещь?

— Смотря какую, сударь мой, — отвечала шутливо.

— У нас в избе подпол есть. Знаешь?

— Ну знаю, конечно. Туда Епифан спускается, мыто с Пелагеей даже смотреть боимся. Вдруг там мыши.

— Пообещай мне, Машенька, если вдруг нападут на нас башкирцы, то ты обязательно там спрячешься и не вылезешь, пока или я, или Епифан тебя не позовут, — умоляюще смотрел на нее Алеша.

— Чтобы я и с мышами — да не бывать тому сударь, — притворно возмущалась.

— Машенька, Машенька, надо это, пойми, надо.

Долго, ох как долго, упрашивал еще ее Веселовский, пока не уговорил. От души отлегло у него. Случись что, спрячется там, а если крепость не устоит, да даже если подожгут, то в погребе всегда отсидеться можно. Алеша просто вспомнил, как рассказывал ему в детстве отец Василий про иго татаро-монгольское. Как жгли они города русские. Одни головешки оставались. А люди выживали. Прятались в подвалах, а потом на свет Божий выходили и заново города отстраивали.

Но все равно появилось предчувствие нехорошее у капитана. Днем он часто поднимался на вал и стоял, часами вглядываясь в степь. Караулы отводные казачьи встречал, опрашивал их. Все было тихо пока.

Карасакал — загорелый, черноглазый, скуластый, даже густая смоляная борода не могла скрыть черты истинного сына степей, мрачно смотрел на толпу стариков, женщин и детей, вышедших проститься с ним. Мохнатый башкирский конек под ним косил кровавым глазом, хрипел, часто переступал ногами, горячась. Народ окружил вожака со всех сторон. После разгрома Урусовым на Ногайской дороге Карасакал с остатками воинов покидал башкирские степи, уходил на юг. Ему нужно было прорваться через кордоны крепостей и перезимовать за Яиком. Народ оставался…

— Карасакал, — бритый бронзовый череп старика светился на солнце, борода седая козлиная тряслась, — Карасакал, — повторил, взяв вожака за стремя да за сапог сафьяновый, — уходите?

— Уходим, старик, — с неохотой ответил Карасакал, хмуря брови и надвигая на глаза зеленый тюрбан. Толпа молчала. Никто не выносил воинам в турсуках кумыс, не угощал бишбармаком или салмой. Один старик продолжал разговор:

— Шестой год воюем с русскими, сколько сыновей наших погибло, скольких казнили. Всю степь кровью залили. Вот и ты уходишь. Значит, солдаты придут — скот порежут, юрты сожгут, непокорных повесят. Скоро ль конец всему этому, скажи!

Молчал вожак. Сказать ему было нечего. Старшина башкирская, когда-то поднявший народ на борьбу с русскими, где он? Кто был непримиримым, как Кильмак-Абыз, давно погиб. Или схвачен, как Бепеня, и казни лютой предан. Остальные переметнулись. Кто родственников ближайших в аманаты-заложники передал, заверяя свою преданность. А кто просто лошадьми да землей откупился. О людях своих, что на землях проданных, и не думали. Вот и пришлось Карасакалу, пастуху простому, объявить себя ханом и встать во главе последнего возмущения башкир. Только чем это все закончилось? Не выдержала конница, луками да копьями-пиками вооруженная, боя пушечного да огневого с войском регулярным. Многих побили, многих повязали в полон.

Ушел с того поля Карасакал, вырвался из кольца драгунского. Ехал и оглядывался, как тянутся за ним остатки воинства. В рубахах, в разноцветных халатах, на бритых головах, сверх тюбетейки, остроконечная войлочная шапка — тельпек, с хвостом лисьим или рысьим. За плечами колчан со стрелами, лук, редко самопал древний, у многих ножи, сабли кривые, копья. Вокруг седел спущенные с плеч овчинные тулупы. Сотен шесть-семь осталось. А тысячи были… Обоз небольшой позади, из двуколок скрипучих. Там семьи, что не захотели с мужьями своими расставаться, за ними потянулись на чужбину. Вот и пришли они в селенье последнее на земле башкирской. Радостной встречи не получилось.