«Вот источник всех моих досадных трудностей!» — подумал Юлиан. — Из-за непристойных зрелищ, истощивших вконец государственную казну, не осталось денег для организации надежной защиты границы. И теперь я волей-неволей должен зависеть от прихотей и капризов таких мерзавцев, как этот Видо, поскольку вынужден латать прорехи в северной линии обороны, обеспечивая контроль над прилегающими к границе территориями. — Вот к чему приводят безумия нашего времени!»

Слуга-египтянин доложил о прибытии Юния Секунда, старшего Трибуна[11].

— Боюсь, мой господин, что я принес тебе дурные вести, — начал Секунд после короткого вежливого приветствия. Юлиан считал Секунда типичным представителем римской аристократии, связанной с сенатом: все эти бравые молодые люди умели весело и живо докладывать самые неприятные вещи с таким отстраненным надменным видом, будто суть сообщения их самих совершенно не касалась — ну, если только вызывала легкое снисходительное любопытство.

— Из военного лагеря пришла очередная петиция…

— Проклятье! Что на этот раз хочет ненасытный Видо?

— Пятьдесят арабских лучников.

— Какой абсурд! Они же ему совершенно не нужны! И, главное, он просит половину того, что мы сами имеем здесь в крепости!

— И просит он их вовсе не для сражения, а для охраны лагеря. Похоже, его люди испытывают суеверный ужас по отношению к этой девице — дочери Бальдемара. Они считают, что она по желанию может принимать образы ворона, лани или других животных, проникать в лагерь, и насылать на воинов злые колдовские чары. Поэтому Видо хочет, чтобы лучники перестреляли всю живность, которая обитает вблизи стен его укрепления.

— Он что, нас за идиотов принимает? Я и так уже довольно потакал его прихотям. Если лучники погибнут, Рим нам больше не пришлет ни одного. Видо следует хорошо усвоить себе, что он со всеми своими причудами, вспышками гнева и фокусами рискует надоесть мне до последней степени, в конце концов, я сочту сотрудничество с ним совершенно бесполезным!

— Но на этот раз он клянется спровоцировать Бальдемара на штурм крепости сразу же, как только прибудут лучники.

— Правда? Ну, хорошо. Дадим ему этих лучников. Но предупреди его, что я ожидаю их возвращения в полном составе, живыми и невредимыми. А ты ему сказал, что если он не вступит в сражение с Бальдемаром в ближайшие три дня, я прикажу моим лучникам убить его самого?

— Сказал. И он тут же пожелал узнать, что ему делать с Бальдемаром, когда тот будет захвачен в плен?

Юлиан беспокойно задвигал деревянную фишку на карте, которая обозначала дозорную башню, переместив ее на одну милю севернее, а потом задумчиво вернул назад. В его глазах читалось выражение нерешительности.

— Он не должен причинять ему никакого вреда. И пусть под надежной охраной пришлет его ко мне! — ответил, наконец, Правитель. — И эту девицу тоже. Если она останется среди своих соплеменников, они рано или поздно вновь сплотятся вокруг нее, как прежде вокруг Бальдемара. Это не вызывает сомнения. И потом, она там для нас совершенно бесполезна, поскольку не может выйти замуж за одного из сыновей Видо. Я много думал над этим, Секунд, и мои выводы неутешительны, а решение огорчает меня, и все же: хоть Бальдемар и благородный, достойный во всех отношениях противник, но мы должны искоренить подобных «бальдемаров». Борьба с ним слишком дорого обходится нам. Он вместе со своей дочерью должен быть казнен Римом для устрашения местных племен и утверждения нашей власти на этих землях. Публичная казнь могла бы произвести нужный эффект. Мы бы позаботились о том, чтобы на ней присутствовали старейшины хаттов. Как ты полагаешь, не слишком ли это… жестоко?

— Прости, но подобный вопрос мог задать только ты — человек, знаменитый своим милосердием! Ведь мы имеем дело с человекоподобными существами, едва способными к членораздельной осмысленной речи! Ни один воинский командир в прирейнских областях не позволит себе снисходительно обращаться с этим варварским отродьем.

Но Правитель почти не слушал слова Трибуна; в этот момент в его памяти всплыли полные упрека глаза юного Марка, сына Юлиана.

«Ты, конечно, назовешь подобную казнь подлой и гнусной, — подумал Юлиан. — Ты бы, конечно, посчитал Бальдемара и его сторонников людьми благородными, представителями дикого, но никак не враждебного племени, я знаю заранее все, что ты скажешь! Но ты должен убить в себе Эндимиона, Марк, и подавить свою великодушную дружескую приязнь ко всему, что находится внизу, у подножия власти, если хочешь пользоваться почетом и властвовать над людьми!»

— А что тот пленник, которого сегодня доставили в крепость? — спросил Юлиан. — Ты узнал что-нибудь полезное от него?

— Это тоже одна из дурных вестей, которые я принес тебе. Негодяй умер по вине допрашивавших его с усердием идиотов, они слишком рьяно взяли его в оборот. Этот человек был по всей видимости одним из гонцов Бальдемара. Но все, что мы узнали от него, заключается в следующем: старая лиса не проявляет никаких признаков того, что собирается штурмовать лагерь Видо.

Юлиан устремил угрюмый взгляд на реку за окном.

— За эти два месяца силы Бальдемара, сосредоточенные в лагере на холме, заметно увеличились. Ему на помощь явились его друзья. Так почему же он не вступает в сражение? Неужели личное горе так выбило его из колеи, что он повредился рассудком?

— Пленник сказал по этому поводу какой-то вздор… что-то насчет того, что скоро на помощь Бальдемару придет огромный черный волк.

Юлиан резко повернулся к Трибуну.

— Вздор? Нет, я так не считаю! Это не вздор, — проговорил он отрывисто и начал вышагивать взад и вперед по комнате. — Волк… Волк… Что бы это значило? Может быть, имеется в виду какая-нибудь мощная поддержка дружественного племени, тотемом которого является волк? А?

— Или это просто очередная беспочвенная фантазия из тех, что постоянно возникают в богатом воображении варваров, — упрямо возразил Секунд, задетый за живое тем, что Правитель усмотрел какой-то смысл в том сообщении, в котором он сам не видел ничего, кроме явной бессмыслицы.

— Ты совсем не понимаешь этот народ. Их поэтические фантазии почти всегда имеют в своей основе совершенно реальную подоплеку, — Юлиан чувствовал поднимающееся со дна души беспокойство. Ему следовало немедленно просмотреть все свои записи по истории германских племен и докладные записки военачальников, составляющиеся по итогам различных военных столкновений, чтобы отыскать в этих документах все упоминания о поверьях и воззрениях северных варваров, связанных с волками. Разгадка лежала где-то на поверхности, в этом Юлиан не сомневался.

— Если это все, — Юлиан рассеянно и нетерпеливо махнул рукой Секунду, — то ты можешь идти.

«Теперь уж Бальдемар не сможет проскользнуть сквозь расставленную мною сеть. Клянусь поясом Немезиды, эту битву я не должен проиграть!»

Действительно, если он проиграет это сражение, его непременно отзовут назад в Рим. И к зиме его сотрут в порошок. В Риме снова поднимается волна репрессий. Нерон, говорят, опять видел комету, стоявшую на небе три ночи подряд, а по общему мнению, кометы распоряжаются жизнью и смертью великих монархов. Но астролог Нерона Бальбилль убедил Императора в том, что дурное предзнаменование может быть с легкостью обращено на головы других, нужно только, чтобы вместо него погибло побольше представителей родовитых фамилий. Юлиан не сомневался, что сам он еще жив только по причине своего отдаленного местоприбывания и незаменимости в деле, которое не сулило никакой славы, но которое никто кроме него не мог выполнить с большей компетентностью. Однако особенно пугало в новой череде злодеяний Нерона то обстоятельство, что на этот раз он отправлял в далекую ссылку или отравлял детей Сенаторов, павших жертвой его террора. Юлиан давно смирился с мыслью, что сам он — конченный человек, и его гибель лишь вопрос времени. Но юный Марк — его трудный, потерянный и вновь обретенный сын с блестящими задатками мальчик, который в последнее время начал поражать ранним умственным развитием и недюжинными способностями своих учителей, — он должен жить. Иначе вся жизнь Юлиана-старшего, наполненная трудами и заботами, потеряет всякий смысл.