ВЛАДИМИР МАРКОВ ГУРИЛЕВСКИЕ РОМАНСЫ. ПОЭМА (Регенсбург, 1946) 1 Одинок стоит домик-крошечка… Грусть названья не имеет. Грусть как небо бесконечна, Все на свете проникая, Словно влага воздух ночью. Посмотри перед собою: С репродукции на стенке Ботичельева Венера Смотрит скучно, смотрит зябко И не хочет восхищаться Синим морем, синим небом; — Очень грустно в мир рождаться. Посмотри в окно: над крышей Облако плывет и тает, И для глаза незаметно, Как в часах движенье стрелки, Превращается из замка В стаю белых пеликанов; — И опять плывет и тает, С медленной и тихой грустью Очертанья изменяя. И когда дверною ручкой Мягко и привычно скрипнув, Ты войдешь и станешь рядом, За руки тебя возьму я И смотрю в глаза подолгу: Ты в моих тогда не видишь Тоже грусти — светлой грусти? Ты ее совсем не бойся; Это значит вот что, слушай. — Если б можно было вечно Так, — прильнув к щеке щекою, Ожидать, пока секунды Станут на века похожи; Иль в лицо глядеть, считая, Сколько за день понабралось В уголках морщинок новых, От которых взгляд добрее И знакомее улыбка; Иль рассказывать весь вечер Шутки, сны и небылицы, Не записанные в книжках, — Расточать не собирая И читать в зрачках пестристых Все, что было, все, что будет, Все, что вовсе невозможно. А когда иссякнут сказки, — Выходить из дома слушать, Слушать, как шумят деревья. Там осины непременно Каждым черешком трепещут, Как в бреду, как в лихорадке; Сосны же — гудят сурово, Точно старцы-летописцы, Плавно, строго и пространно Повествуя о минувшем; А березы — словно плачут, Всхлипывая и стихая, Безутешно плачут, горько, Словно мать над гробом сына. Для меня же нет любимей. Нет заманчивее шума Заросли широких, мягких, Добрых и округлых листьев Лип — густых, тенистых, свежих. Этот шум готов я слушать Целый день и целый вечер: Там звучит, что называют Необъятным словом «память»; Там страницы из романов, Позабытых, обветшалых, Без конца и без начала; Там же — знойное жужжанье Пестрых пчел, когда весною Медом цвет благоухает. Различаешь ты напевы Песен, нам знакомых с детства — Грустных и простых романсов? Я люблю одну Россию — Невозвратно дорогую; И сейчас, под шорох липы И жужжанье пчел прилежных Вдруг и страстно захотелось Погрустить о ней немного Светлой, пушкинской печалью: О давно поблекшем блеске, — Локонах и бакенбардах, Кружевах и медальонах; О каретах, клавесинах, С колоннадами усадьбах, Где овальные портреты Над столом из рам узорных Смотрят пристально, пытливо, И никак не разгадаешь, В них усмешка иль серьезность; Где в столе, в резной шкатулке, Сплошь источенной червями — Связка пожелтелых писем, Перевязанная лентой (И округлый женский почерк, Словно капли слез горючих). Там, где памяти границы Расплылись, мечты коснулись, Знаю я одну такую Позабытую усадьбу. В каждой комнате там был я, Пальцем проводил по пыли, Покрывающей портьеры, Переплеты книг и спинки Расшатавшихся диванов. А когда она входила, В венских локонах и бантах (И Наталью Гончарову Чем-то чуть напоминая), Я следил, как плечи плыли, Как шуршащие воланы Задевали за предметы. Иногда она садилась К дедовскому клавесину: Нот раскрытая страница, Лебединый выгиб кисти, Приглушенное звучанье. А когда она вставала И захлопывала крышку, Я по вьющимся дорожкам Уходил в дремучесть сада, Где — пруды, — и гладь немая Заросла зеленой ряской, Где в аллеях даже в солнце Скорбно, счастливо и сыро, Где густые липы дремлют И лучей не пропускают. Но когда случайный ветер Пробежит по листьям липы, С черешков по веткам-сучьям До ствола волной проникнет, Все, что называют важным, Сразу позабудь и слушай: Липы сами все расскажут, А тебе лишь остается, Записную книжку вынув, Поспевать за их рассказом. 2
Однозвучно гремит колокольчик… Есть на свете домоседы, Есть на свете жизнь, как спальня: Фикус, плюшевое кресло, Пара туфель под кроватью, На стене – часы с кукушкой, Вечером – огонь в камине. Есть на свете и бродяги, Есть на свете жизнь-дорога: В пыльных, стоптанных опорках, Да с котомкой за плечами; – И бредешь, куда — не знаешь: От села до деревушки, Верстовым столбам кивая; У лесков, у придорожных, Заедая земляникой Пригоршню студеной влаги Из ключа в сырой ложбинке; – И потом свежей шагаешь Мимо нив, кустов, оврагов, Лишь дорогу уступая, Коль заслышишь конский топот И гремящий колокольчик… Тряско в кузове кибитки. Солнце с ласковой ленцою Морит, в сон тяжелый клонит, Теплым потом обливает. А ямщик затянет песню: Эй люшеньки-люли-люли! Ну, пошли. Чего заснули? Время быстрое идет, Нас хозяйка дома ждет. Хорошо, кто пташек слышит, У кого есть где-то крыша, Погреб полный под ногами, Стол с вином и пирогами Под иконой расписной. А покуда — пыль да зной, Солнце красное высоко, Рожь да клевер да осока… И проехала кибитка. То ль за поворотом скрылась, То ль в клубах исчезла серых. (Так из памяти с годами Исчезает лик любимый). Вспомнил я другие ночи И поля родные вспомнил, На давно сухие очи Набежало — словно искра – И внезапно захотелось По-ребячьи рассмеяться, По-ребячьи разреветься, Чтоб раздернулась завеса, И подробно, больно, ясно, В дрожи запаха и красок, Вспомнились места и годы, Где свое оставил детство. Ведь утраченного детства Жальче сбереженных денег, Позабытых на прилавке; Жальче золотистой славы, Улетающей с годами; Жальче женщины любимой После слов: «Так будет лучше». И когда б возможно было, Детства ты не променял бы На разбросанную юность, На растрепанную зрелость, На заброшенную старость. Только в детстве видел вещи, Знал, какого вкуса стебли, Как ольховою корою Пальцы выпачкаешь красным, Как снежок на шее тает. И на всю я жизнь запомнил Эхо в комнате у деда И пчелиные укусы, Запах конского навоза И груздей хрустящих стаи, Жар песка на голом теле И росистые частушки. Что потом пришло — бледнее, Неприветливей, случайней. Если ты в горах ребенком, Как коза, скакал по скалам, То покажется равнина Безотрадною и плоской; Если ты в снегах родился, Голова кружиться будет От лучей роскошных юга. Если ты в плохом родился, То к хорошему привыкнуть Очень трудно, очень сложно. Ведь какие только мысли Не всплывают по дороге!.. А кибитка едет дальше. В той кибитке бледный, пыльный Юноша — черты такие Каждый видел, вероятно, На Кипренского портретах. Кто он и куда он едет? Неизвестно. Ведь в начале Девятнадцатого века Не узнаешь из газеты Про декабрьское восстанье. Разве только под дугою Однозвучный колокольчик Пробренчит о том невнятно… Вы б могли понять, наверно, Ощущение минуты: Смесь тревоги с любопытством, – Если в тишине домашней Вы романс про колокольчик Напевали потихоньку (Так всегда среди уюта Тянет в дальнюю дорогу), И внезапно перед домом Настоящий колокольчик. Прозвенел. Остановился. Слышен голос: «Барин дома?» И тогда в окно увидеть (С той же смесью любопытства И тревоги непонятной) Незнакомую коляску. А потом, спиной к лакею, Произнесть: «Я принимаю». И вошедшему в покои Объявить хозяйски чинно: «Мужа нету. Он в отъезде». А потом добавить просто: «Я вас знаю. По рассказам». Вы б могли понять, наверно, Как заманчиво в гостиной, Сумерек не замечая, Слушать, затаив дыханье, Новый звук рассказов новых И украдкою из кресла Подмечать своеобразье Новых жестов, новых взглядов; И, боясь еще признаться, Видеть близость в незнакомом. (Где я слышал этот голос? На пирушках «Арзамаса» Средь мундиров, синих фраков Ямбами перебивал он Пунша треск и звон бокалов? Или в бункере Берлина Спрашивал меня серьезно: «Пережить — и что же дальше?») «Снег и ветер, снег и ветер. Снег на шапках, на цилиндрах, На мундирах, на тулупах. Петр Великий руку поднял, Защищаясь от снежинок, А они танцуют в вихре И коню щекочут щеки. Ветер снегу помогает, Ветер шелестит плащами, Крутит перья треуголок. И теперь еще я помню Только снег и только ветер. Остальное — как в тумане: Ожидание без цели И рылеевские речи, Милорадович… Каховский… Никому не нужный выстрел. А потом — смятенье, залпы, И на льду, как точки, люди Мчатся, падают и тонут. Медный всадник, им вдогонку Гневно протянувший руку. Так бездарно получилось… Дальше все неинтересно: Как допросы, как судили, Как, прощался, надевала Мать на шею мне иконку, Как бежал, сюда приехал, Как дорогой пели птицы. Но одно доныне гложет: Так бездарно получилось. Понимаете, как трудно? Вы б могли понять, наверно…» И свечи заплывший столбик, И внимательные брови, И картина в круглой раме (При свече не видно, что там), И кольцо на пальце бледном. «Вам понятно?» — Мне понятно. «Вы согласны?» — Я согласна. |
