Днем, когда свет заливает оштукатуренные дома на противоположной стороне дороги, можно насчитать с дюжину разных оттенков, на самом верху стены полинявших на солнце: желтый, охряный, кирпичный, кровавый, кобальтовый, бирюзовый. Национальные цвета. Запах Мексики — такая же причудливая смесь: жасмин, собачья моча, зелень кориандра, лайм. Мексика пропускает вас сквозь каменную арку в заросший деревьями дворик своего сердца, где собака писает на стену и, раздвигая занавес из жасмина, к вам спешит официант с лепешкой и тарелкой супа, источающей запах кинзы и лайма. Среди глиняных горшков вокруг фонтана кошки гоняются за ящерицами; на цветущую лозу садятся голуби и воркуют благодарственные молитвы за то, что существуют ящерицы. Неслышно дышат цветы в горшках, переросшие свои глиняные пристанища. Как мексиканские дети, они терпят молча, не жалуясь на слишком тесные прошлогодние ботинки. Камень, брошенный в ущелье, подпрыгивая, катится вниз по склону.
Здешняя жизнь дурманит, подавляет. Даже слова. Для того чтобы просто заказать завтрак, нужно произнести что-нибудь вроде toronja[207] — три сильных слога, полных страсти и слез, струя, бьющая прямо в глаз. Это вам не беспомощное «грейпфрут» — слово, чья форма противоречит смыслу.
Господь наш Хесус сегодня нашел правильную дорогу в Чичен-Ицу. Это ли не чудо. Храм воинов, большое поле для игры в мяч, огромная пирамида под названием «Крепость». Величественные здания из известняка на поросшей травой площади молча меряют друг друга свирепыми взглядами. Все ослепительно-белое — каменные строения, неподвластные времени. Изысканные и отчужденные. То, за чем я сюда приехал, прячется от меня, затаив дыхание. Ни преступления, ни наказания не обнаруживают себя брызгами крови на стенах. В отличие от жутких ацтеков с их высовывающими язык богами святыни майя кажутся невозмутимыми. Все, что осталось от них, выглядит столь же возвышенно и изящно, как мраморные греческие храмы.
На опушке леса, окружающего площадь, мы набрели на другие медленно разрушающиеся храмы, дремлющие под зеленым одеялом из лозы. Похоже на развалины в лесу на Исла-Пиксол, возле ямы с водой на конце лакуны. Но там на камне был вырезан улыбающийся скелет. Здесь же между деревьев разбегаются врассыпную тропинки, ведущие к разным частям городских раскопок — например, к рыночной площади с резными колоннами. В тенистой роще прячется баня, чей зал из темного камня с крошечным треугольным проходом похож на утробу. Внутренний свод высокий, в форме перевернутой буквы V; по бокам проделаны круглые отверстия для пара. Быть может, история начинается здесь, в тусклом луче света, пробивающегося сквозь туман: подходящая обстановка для любовной сцены, а лучше убийства. Или политической интриги. Но вообще-то место абсолютно безобидное.
Над центральной площадью господствует громадная пирамида, величественная и героическая. Она кажется выше, чем пирамида Солнца в Теотиуакане, хотя в том, что касается героизма, память может сыграть со мной злую шутку. Мы решили, что непременно должны взобраться по огромным каменным ступеням на вершину, как много лет назад с Фридой, которая с трудом волочила больную ногу наверх. Однако миссис Браун удалось одолеть подъем, не послав к черту ни единую живую душу.
Сегодня ездили на юг через деревни, названия которых начинаются преимущественно с буквы X (произносится как «иш»). Иш-пуиль, Иш-маль. Хесус открыл нам секрет языка майя: ш-ш-ш. Это не крестик, которым помечают место на карте; это призыв к молчанию. Крестьяне по-прежнему говорят на языке майя, и кажется, будто они тайком перешептываются. Женщины на рынке склоняют друг к другу головы: «Ш-ш-ш». По обочине идут отцы и сыновья с древними мотыгами в руках и тоже договариваются втихомолку: «Ш-ш-ш».
День снова прошел в разъездах; на этот раз отправились на восток. Остановились в городке и по мощенной камнем древней дороге дошли до устья лакуны. Здесь это называется сенот — глубокая круглая яма в скале из известняка, на дне которой чистая голубая вода. В листве порскнул зимородок, прокричав пронзительно: «Бей их! Бей их!» От взгляда с отвесной скалы на воду внизу закружилась голова. Край утеса не был огорожен, чтобы никто не свалился в колодец. Или не нырнул, чтобы посмотреть, что там внутри, дьявол или море.
Но внутри пресная вода; до океана далеко. Города майя — да и вся их цивилизация — строились на таких колодцах-сенотах, потому что нет большей святыни, чем водные источники. На всем полуострове Юкатан нет ни одной наземной реки или ручейка, лишь такие вот подземные воды с круглыми выходами на поверхность. «Чи-чен» переводится как «рот мира»; собственно, это и есть разверстые уста земли, вечные, как страх. Древние кормили их лучшим, что только могли придумать: бросали в сеноты нефрит и оникс, золотые кубки и человеческие останки. Не задумываясь, что творят с питьевой водой.
Хесус заявил, что из этого сенота достали немало ценностей, но все отправили в Гарвард, в музей Пибоди. Раз уж он упомянул точные названия, то, скорее всего, это правда. Грабеж колоний в век науки.
На обратном пути через джунгли мы, как ни присматривались, не увидели древних хижин и деревень, которые когда-то наверняка здесь были. В этом городе жили тысячи простых людей, но их непрочные дома, видимо, были выстроены из прутьев и соломы, обмазанных известью и глиной. Теперь следы их пребывания на земле обратились в прах; остались только величественные известняковые храмы ритуалов и искусств. Плоды честолюбия, возносящиеся выше насущного хлеба.
Вокруг автомобиля, который мы оставили в деревне, собралась толпа. Самый высокий из мальчишек представился нам (Максимилиано) и потребовал плату за то, что в наше отсутствие охранял машину. «От кого?» — поинтересовались мы; Максимилиано указал на стайку сорванцов и пояснил, что, если бы не он, те поцарапали бы автомобиль или даже разобрали по винтику. «Хитрые, черти», — добавил он по-английски. Свое вознаграждение, пригоршню монет, он немедленно поделил между всей ватагой; идеальный союз. Даже вопросы морали подчиняются законам спроса и предложения.
Старшие мальчишки держались поодаль, не желая участвовать в пиратстве, но потом подошли и предложили нам резные фигурки из дерева. Миссис Браун взяла одну из них и задумчиво повертела в руках. Это были изображения древних воинов в сложных головных уборах, напоминавшие моего обсидианового божка. Широколицые косоглазые статуэтки поразительно походили на изготовивших их мальчишек. Миссис Браун заплатила мастеру сколько он просил, — немногим более, чем стоил нам шантаж. Удачный день для юношей, которые зарабатывают на камнях и костях своих предков.
По площади неподалеку от нашей квартиры каждый вечер гуляет кругами толпа. Медленно бредут влюбленные, переплетя пальцы. Семейные пары вышагивают рука об руку; за ними, точно плоты на веревке за кораблем, тянется детвора. Никто не ходит в одиночку. Даже торговцы, сидящие на табуретах вдоль периметра, работают сообща, кивают потенциальным покупателям, словно швейная машинка, протыкающая иглой ткань.
— Вот так и мы на Исла-Пиксол, — сообщил я миссис Браун. — Матери нравилось описывать круги по площади. Разумеется, если она была в новом платье.
Миссис Браун в кокетливом голубом берете разделывала жареную рыбу; поздний ужин после целого дня в пути. Жизнь на площади только пробуждалась. Двое мужчин прикатили огромную деревянную маримбу к столикам и сняли с инструмента чехол, готовясь играть.
— Вы здесь дома, — ответила она. — Приятно видеть. Вам это на пользу.
— Сомневаюсь, что хоть где-то я дома.
— Просто вы беспокойный человек, — заявила она и ножом отодвинула хрустящую рыбью голову и хвост на край тарелки. — Я всегда знала, что вы из Мексики; вы нам рассказывали об этом в пансионе у миссис Битл. Но, видите ли, мы полагали, что вы просто застенчивы. Как-то не приходило в голову, что где-то есть страна, в которой вы можете подозвать официанта на его языке или сказать: «Смотрите, сейчас будет танец со шляпами» — и начнется танец. Я понимаю, это звучит глупо.
