Наталья постепенно прикончит пузырек с фанодормом, цепляясь за руку мисс Рид, пока наконец не сможет открыть глаза, сесть на корабль и уплыть. Соединенные Штаты не позволят ей приехать с Джо и Ребой. Остается Париж; там она остановится у Розмеров. Ей пора в путь. Лоренцо уверен, что теперь чекисты начнут охотиться на нее как на живое напоминание о супруге. Бедняжка так боится ГПУ, этих волков из ее кошмаров, что не может уснуть.

Фрида едет в Сан-Франциско; Диего уже там. У нее, как всегда, есть план: ее друг, доктор Элоэссер, вылечит Фриду от всех болезней, и Диего захочет ее вернуть. Мелькиадес собирается на юг, к родственникам, и Алехандро, вероятно, поедет туда же. Сан-Франциско, Париж, Оахака; обитатели дома разбегаются на все четыре стороны. Бумаги Льва будут храниться где-то в одном месте, но что станется с секретарями, которые их печатали, вносившими свою скромную лепту в его рассуждения? Была еще и другая лепта — хороший завтрак, ведь на сытый желудок как раз и придумываются величайшие планы. Кто обо всем этом вспомнит? Парни из Нью-Йорка играют против мексиканцев в футбол во дворе; нет больше дома Троцкого, как будто и не было вовсе. Дом приберут и продадут новым владельцам, которые разрушат башенки с бойницами, выкопают посаженные Львом кактусы, а кур отдадут или съедят.

Этот дом — словно пригоршня монет, звеневших в одном кармане, а после брошенных на прилавок в качестве платы. Карман опустел, монеты вернулись в обращение, отдельные, невидимые, канули в бездну. Их и вместе-то собрали, кажется, лишь затем, чтобы расплатиться по счетам. Прошлое сохранилось бы, если бы кто-то описал все это в дневнике. Но записей больше не существует.

Фрида говорит, что пора бы нам всем отряхнуть прах Троцкого со своих ног и убраться прочь.

— Соли, у меня к тебе предложение, — заявила она, усевшись за деревянный столик у себя в студии. Перпетуя прибежала со срочным поручением: мол, Фрида зовет. — Тебе опасно здесь оставаться. Нужно бежать. Полиция забрала все вещи из твоей комнаты, даже носки. А все из-за твоих записей. Наверняка за тобой уже следят. — Полиция забрала много что много у кого, но Фрида уверена, что слова опаснее всего. Мол, прав был Диего насчет «твоих чертовых дневников»: конфискованные блокноты подвергают своего автора опасности.

Но у Фриды созрел план. Ей нужно переправить восемь картин в Музей современного искусства в Нью-Йорке на выставку «Двадцать столетий мексиканского искусства». А за ней будет еще одна выставка — «Портреты двадцатого века». Фрида стала воплощением двадцатого века. Возможно, галерея Леви тоже заинтересуется ее работами. Нужен провожатый — «или как там это называется по-английски». Название потом уточним в документах, сказала она. Pastor de consignación, назвала она меня, — «пастух груза», официально уполномоченный агент для сопровождения картин на поезде в Нью-Йорк.

— Твой паспорт в порядке. Помнишь, прошлой осенью ты собирался ехать со Львом на тот процесс.

— Фрида, полиция не позволит мне эмигрировать, пока не закончено следствие по делу об убийстве.

— А кто сказал, что ты эмигрируешь? Я с ними уже все решила. Ты не подозреваемый, а значит, можешь ненадолго уехать из Мексики. Я им сообщила, что ты повезешь мои картины.

— Вы уже переговорили с полицией?

— Ну конечно. Сказала, что ты должен присмотреть за грузом, потому что больше я никому доверить его не могу, — ответила она, постучав карандашом по столу. По мнению Фриды, главная трудность этого плана была в том, чтобы выбрать картины для выставки; в остальном же он не мог встретить никаких препятствий.

— И что потом?

— Ничего. Захватишь документы на каждую картину, предъявишь на границе, проследишь, чтобы на таможне поставили печать. Декларации стоимости и все такое. И непременно возьми квитанции к камере.

— Камере?

— Не бойся, в тюрьму тебя не посадят.

У нее отросли волосы — достаточно для того, чтобы снова заплести ленты в косы и уложить их в корону вокруг головы. Когда же она их отрезала? Запись разговора, случившегося в то утро, сгинула вместе с блокнотом. Каждое воспоминание бьет больно, как удар камнем. В студии Фриды у окна, там, где сиживал Ван, записывая рассуждения Льва, теперь стоит мольберт с ее незаконченным автопортретом: Фрида в мужском костюме, отрезающая свои косы. «Твои чертовы записи». Но ведь эти картины для нее все равно что дневники.

Сегодня Фрида тарахтела, как пустая бутыль из тыквы, в которую насыпали семян, — болтала и без конца перебирала вещи на столе.

— Значит, главный проводник скажет своим подчиненным, чтобы те отнесли ящики в отдельный отсек багажного вагона и поставили в клетку. Ты пойдешь с ним и проследишь, чтобы все было сделано как надо. Он запрет ящики в клетке и выдаст тебе квитанцию, чтобы ты потом их забрал. Смотри не потеряй.

— Что еще за клетка?

— Не такая, как для львов. Ну, может, они туда и львов сажают, если те дорого стоят.

Фрида изо всех сил старалась казаться веселой. Перебирала тюбики с краской, похожие на большие серебряные сигары с коричневым ярлычком посередине, трогала кисти в стаканчике. Она была напугана. Не сразу можно было догадаться, что дело именно в этом: Фрида боялась. Не за себя — за своего друга, которого она прежде столько раз бросала на растерзание. А теперь вот решила спасти.

— Понятно. Значит, картины будут не в большом чемодане или чем-то похожем?

— О господи. Да подожди ты чуть-чуть, сам все увидишь. Для каждой сколачивают отдельный ящик. У Диего есть знакомый мастер, который этим занимается, большой дока. Он заворачивает картины в несколько слоев крафт-бумаги, как мумии, и каждую убирает в два ящика, один в другом. А в щель между ними набивает солому, чтобы не повредить во время перевозки. Ящики огромные. В таких даже ты поместился бы.

Это было в пятницу, потому что Перпетуя жарила рыбу. Накануне похорон? Сколько же времени сколачивали эти ящики?

На следующей неделе полиция вернула кое-что из вещей, но совсем немногое; даже одежду не отдали. «Ох уж эти свиньи, — проворчала Фрида, — наверняка все ценное украли, а остальное сожгли». Пришлось Ребе попросить Наталью открыть гардероб и выдать несколько рубашек Льва, чтобы одеть охранников, оставшихся без вещей. Такие знакомые рубашки. Странно было, проходя по саду, видеть чьи-то чужие спины в них. Лучше всех они подошли Алехандро. Кто бы мог подумать, что у маленького набожного Алехандро один размер с покойным. Лев казался настолько значительнее своего тела.

В другой день (какой?) Фрида сообщила, что ходила в участок и кричала на полицейских, пока те не вернули остальное. Наверно, от испуга заперли двери на замок, а вещи выбросили в окно. Фрида передала чемоданчик и документы для поездки в Нью-Йорк. Это было вчера, в столовой Синего дома. Бросить прощальный взгляд на безумные синие стены и плетеные желтые стулья. И чудесную кухню. Обнять Белен и Перпетую.

— Большинство твоих вещей полиция уже уничтожила, — без всякого выражения произнесла Фрида, передавая чемодан. — Здесь все, что тебе потребуется в поездке, а остальное не нужно. Осталась еще старая одежда и кое-какая мелочь, но сейчас тебе это вряд ли пригодится. Я приказала все сложить в чемодан и отнести к Кристине.

— А какие-нибудь бумаги остались?

— Только книги. Кажется, ты их брал у Льва, так что я отдала их Наталье. Все вещи из твоей комнаты лежали в большом металлическом ящике, помеченной буквой С, — наверно, твоя комната стала третьей, где похозяйничала полиция. Я догадалась, что это твое, потому что там была твоя одежда. Больше ничего не осталось, разве что несколько старых журналов. Когда поселишься в Гринголандии, пришлешь нам свой адрес, и мы тебе все отправим. Соли, прыгай от радости! Ты будешь гринго!

— И все?

Фрида сама раскрыла чемоданчик. Трудно было заставить себя заглянуть внутрь: ведь надежда умирает последней. Разумеется, там не оказалось ни рукописи, ни дневников. Только рубашки и брюки. Несколько шерстяных свитеров: Фрида уверена, что в Нью-Йорке даже в августе идет снег. Еще там обнаружилась магнезия, раствор для полоскания горла и успокоительный порошок — словом, все, что, по мнению Фриды, необходимо в Гринголандии. Бритва и зубная щетка. Фрида настаивала, что ничего другого брать не стоит: большой чемодан вызовет подозрения.