— Вы правы, сеньора. В Мексике гораздо лучше.

— Мексика тоже катится к чертям. Каждую неделю гринго растаскивают ее по кускам, подменяя очарование наших маленьких площадей и индейской культуры модными уродствами. Кончится тем, что они превратят заросли наших агав в поля для бейсбола на пони. И боюсь, что с этим ничего не поделать. Большая рыба всегда съедает мелкую.

— Да, сеньора.

— Кутенок, не называй меня «сеньора». Меня от этого тошнит.

— Простите. Но вы совершенно правы. Моя мать мексиканка, но всю жизнь хотела лишь одеваться как американская дама да женить на себе американцев.

Хозяйка приподняла бровь:

— Американцев?

— Разумеется, не всех сразу. Ей это удалось лишь однажды, с моим отцом. Все остальные рыбы выскользнули из сетей.

Королева рассмеялась и покачала увитой лентами головой, точно флагом на ветру. Уж она-то никогда не превратится в репу.

— Инсолито, приходи и плачься мне почаще.

— Олунда держит меня на коротком поводке, сеньора.

— Прекрати называть меня «сеньора». Сколько тебе лет?

— Летом будет двадцать.

— Да мы с тобой почти ровесники! Мне двадцать пять. Так что зови меня просто Фридой. Сезар не стесняется, значит, и тебе можно, это не государственное преступление.

— Сезар вам в дедушки годится.

Сеньора наклонила голову:

— Ты же не боишься меня? Просто стесняешься, верно?

— Пожалуй.

— Беда в том, что тебе не хватает огня в крови. Ты не совсем мексиканец, но и не гринго, Инсолито. Ты как этот дом. Двойственный человек, состоящий из двух разных половин.

— Наверно, вы правы, сеньора Фрида.

— В комнатах твоей матери — любовь к поэзии и красоте. И, вероятно, тайные страсти. А на половине гринго — рассудок, рационализм, умение выживать.

— Все так. Вот только живу я на кухне. Причем крохотной.

— Слава богу, на кухне в твоем доме правит Мексика.

Господь наш Иисус еще не воскрес. Откуда нам это знать? Олунда ворчит, что опять нужно готовить постные блюда. Но это же объеденье: фасолевый суп, картофель в соусе из овощей, жареная фасоль. Вечером за ужином художник намекнул, что ему требуется больше помощников мешать штукатурку, а хозяйка отрезала: «Sapo-rana! Сам знаешь, с твоим аппетитом помощник нам нужен на кухне». Она называет его жабой, потом встает, идет к нему и целует эту жабу. До чего странная пара. И кстати, почему эти коммунисты соблюдают Великий Пост?

Газеты с репортажами о новой фреске художника во Дворце изящных искусств слетают со станков с такой скоростью, что того и гляди загорятся. Он копирует собственную фреску, которая произвела скандал в Соединенных Штатах, и еще до завершения ее пришлось уничтожить, такой страх она внушала гринго. А любой мексиканец, которому удалось напугать гринго, — национальный герой. Теперь каждый вечер в доме толпятся другие художники, садятся ужинать, даже не смыв с волос краску. Писатели, скульпторы, самоуверенные накрашенные дамочки, добивающиеся права голоса, и студенты, которые, видимо, вместе с прокаженными ждут дня San Juan Bautista[125], чтобы наконец помыться. Некоторые уже явно вышли из студенческого возраста и занимаются неизвестно чем (если вообще чем-то). Наконец, есть среди них один японец, одетый как гринго: он приехал, чтобы сделать фреску в новом Меркадо.

Единственное место в доме, где можно разместиться, чтобы перемыть столько посуды, — прачечная под лестницей. Сверху во двор доносятся голоса гостей, пьющих до полного единодушия, иногда всю ночь напролет, как дельцы, приезжавшие навестить дона Энрике. Эта же компания хочет выгнать из Мексики всех американских нефтяников. Сеньора кричит: «Спасем Мексику для мексиканцев! Спасем мексиканцев для Мексики! Вот две заповеди нашей революции!» И все дружно запрокидывают головы, глотая за Мексику текилу.

Сегодня художник объяснил слугам, старавшимся прошмыгнуть за стульями гостей, чтобы собрать со стола тарелки, что это цитата из Моисея.

— Сеньор Ривера, неужели Библия говорит о Мексике?

Время от времени бедняжка Канделария служит сеньору объектом развлечения. И не исключено, что не только в этом смысле.

Он пояснил, что речь идет о другом Моисее, Саенсе, который в 1926 году сказал: «Быть может, десять лет революции и не спасли всех мексиканских детей, но по крайней мере мы спасли их от папы и итальянского Ренессанса».

— В Ренессансе есть свои сильные стороны, — возразила его супруга.

— Честное слово, Фридуча, кому нужны эти порхающие пухлые херувимы?

Вообще-то она как раз сейчас пишет картину, на которой есть херувимы. Похожи на непослушных детей с крыльями. Хозяйка вечно недовольна тем, что рисует, и разговаривает сама с собой: «О боже, это никуда не годится. Выглядит как куча собачьего дерьма». Канделария боится к ней приближаться. Возле материного кладезя ругательств сеньора вполне может воздвигнуть собственную пирамиду.

А вот в мужа она верит свято. Всегда говорит гостям: «Диего — это культурная революция, и к черту остальных художников!» Несмотря на то что среди гостей как раз художники. Как-то раз в студии она сказала: «Он велик. Помни об этом, если тебе покажется, что смотришь на толстую жабу, которой не поднять с пола собственные штаны. Его творчество — вот в чем секрет. Он делает то, что никто до него не мог». Наверно, слышала, как Олунда на него жалуется. В этом странном бетонном жилище голоса разносятся эхом.

Сеньора утверждает, что у мексиканцев натянутые отношения с собственной историей, потому что нация формировалась из множества разных племен: тольтеки, ацтеки, майя, индейцы из Оахаки и Соноры, — и с самого начала все они сражались друг с другом. Потому-то европейцам и гринго удалось все прибрать к рукам. «А Диего под силу взять все эти разные племена и сплотить в одну patria[126] — Мексику», — поясняет она. Он рисует это на стенах, и фрески его так огромны, что их невозможно забыть.

Это многое объясняет, говорит она. Почему о нем столько говорят. И почему некоторые мечтают свести с ним счеты — не только гринго, но и те мексиканские парни в техасских шляпах, которым не хочется слышать, что их когда-то родила мать-индианка. Художник пробуждает в публике чувства. До чего захватывающе, должно быть, рассказывать историю La Raza[127] в дерзких красках, ничего не стыдясь: индейцы с орлиными профилями, вышедшие из глубины веков в настоящее, строем проходят мимо Кортеса и скрываются из виду в центре схода перспективы собственного будущего.

Президент Карденас[128] согласен с гостями, собирающимися за ужином у Ривера: пора выгнать американских нефтепромышленников. Теперь мексиканская нефть — только для мексиканцев. В газетах пишут, что отныне рабочие будут трудиться только восемь часов в день и получать долю от прибыли. Карденас выгнал даже Важную Шишку Кальеса, шефа каждого мексиканского президента с тех самых пор, когда скалы земные еще не остыли. Теперь тот может круглосуточно наслаждаться обществом своих заграничных друзей, потому что президент велел его арестовать и посадил на самолет до Нью-Йорка.

— Карденас просто пай-мальчик, — заметила Олунда. — Обычно конкурентов просто убивают.

Принес этот день освобождение и рабам Микроскопической Кухни. Сеньора хочет закатить на Пасху пир горой и решила устроить его в обычном доме с нормальной кухней — у своего отца, на улице Альенде. Там, где они жили раньше, возле рынка Мелькор, с внутренним двориком, похожим на джунгли. Она велела Сезару отвезти туда слуг, чтобы те начали готовить к субботе, а помогать им будут тамошняя старуха экономка и две служанки. Обеденный стол был завален пачками газет; художнику до сих пор приходит сюда немало корреспонденции. Остальные просили повеселить их, пока они порежут всю тысячу помидоров. Канделария добрая, а Олунде подавай лишь истории про то, как автомобиль сорвался в каньон Орисаба, так что, читая на кухне, всегда приходится идти на компромисс. На улице Альенде слуги попроще: старая Перпетуя, похоже, совсем глухая, а служанки смеются чему угодно: «По прибытии в Нью-Йорк Кальес заявил репортерам… „Меня вышвырнули из Мексики, потому что я забыл штаны и бумажник в спальне шлюхи на авенида Колон“». Канделария с девушками визжали от хохота.