— Не стоит курить в ванной, мистер Шеперд.

— Почему? Чтобы не спалить дом?

Днем она принесла мне в кабинет письма на подпись, и я заметил, что ногти у нее на руках выглядят неухоженно. Она тоже на грани срыва; мы оба, как девчонки, подскакиваем на месте, когда звонит телефон, и ждем вестей от Линкольна Барнса. Издательство получило рукопись несколько месяцев назад; недавно мы отправили им вычитанные гранки. Заглавие, обложка, все остальное готово к публикации. А дата выхода книги до сих пор не назначена.

— Все ваши романы — о Мексике, — с деланым оживлением заметила сегодня миссис Браун. — Вы не думали о том, чтобы писать для мексиканцев?

— Как вам такое в голову пришло?

— Просто спросила.

— Я не пишу по-испански. Я пишу по-английски о мексиканцах. На испанском, вероятно, мне пришлось бы писать об американцах.

— Я знаю, что вы отлично говорите по-испански. Я слышала своими ушами.

— Заказать рыбу в кафе — не роман написать. Я даже не думаю по-испански. И едва ли смогу что-то создать на этом языке. Я не могу вам этого объяснить.

Тут бы ей ответить «Да, сэр», повернуться на каблуках и выйти из кабинета, как верная секретарша в фильмах.

Но миссис Браун стояла как вкопанная, и на лице у нее читалось: будь что будет.

— Вы бы выучили язык, если бы пожили там подольше, — не сдавалась она.

— Я там жил без малого двадцать лет, до 1940 года, — возразил я, — по-вашему, этого недостаточно? Думаете, еще несколько десятков лет практики что-то изменят?

— Вы были ребенком. А сейчас вы взрослый человек. Писатель. Вы бы привыкли.

— Это предложение?

Она не ответила. Я отложил книгу и впился взглядом в миссис Браун.

— Послушайте, у меня не тот характер. Мексиканские писатели — депрессивные типы.

Миссис Браун прятала почту. Складывала в коробки на чердаке, не показав сперва мне, как обычно. Я застукал ее за этим занятием и заставил показать то, что она пыталась скрыть. Миссис Браун настаивала, что почти все письма о том же, о чем обычно, и только несколько «не очень приятных».

Общая мысль — «позор Г. У. Шеперду!». Шеперду, жалкому нытику, предателю, который болтает что вздумается, проклятому коммунисту.

— Вы должны простить им их злобу: люди всегда ненавидят то, чего не знают.

— Кто это сказал? Иисус Христос?

— Мистер Шеперд, добрых писем по-прежнему большинство. Подумаешь, попалось несколько злых. Добрые от тех, кто прочел один или несколько ваших романов, и они им понравились. А злые — от тех, кто ничего о вас не знает. Только и всего. Смотрите сами, если хотите. Увидите, там нет ни слова о ваших книгах.

Она оказалась права. Авторы ругательных писем не читали моих романов. Они обращались к человеку, о котором узнали откуда-то еще. Скорее всего, из газет.

— Я понимаю, вас это задевает, — проговорила миссис Браун. — Как человека. Но не как писателя. Они ведь вас не читали. Судя по их письмам, они вообще за всю жизнь не прочли ни одной книги.

Но оторваться было невозможно. Как от дурацкого бульварного романа. Заранее знаешь, чем все кончится, догадываешься, что от такого финала тебя стошнит, и все равно читаешь. Писем было около дюжины. «Ваше предательство по отношению к Госдепартаменту — камни и стрелы в сторону государственного флага. Нам, американцам, не понять, как земля носит такое коммунистическое чудовище, как вы».

«Если бы все вели себя так, как вы, мы бы были рабами. Наша страна зиждется на свободе. И если вы не готовы защищать нашу страну, вы не заслуживаете свободы».

«Мы с друзьями сделаем все возможное, чтобы всем рассказать о вашей ненависти к нашей стране, чтобы о ваших романах в истории литературы не осталось даже сноски».

«Меня тошнит при мысли о том, что вы с вашей старухой воспитаете своего ребенка в духе ненависти к Америке. Остается лишь надеяться, что ваша жена бесплодна».

«Убирайся в свою чертову Мексику. Если нам понадобится мнение чужака об Америке, мы тебя спросим».

«Я рад, что у меня нет вашей книги. А если бы даже была, тут же полетела бы в огонь».

Тут меня одолели угрызения совести. Из-за того, как мы жгли газеты. Но миссис Браун меня успокоила: ерунда, нет ничего ужасного в том, чтобы развести огонь газетой, которую уже прочитал.

— Книга — другое дело. Это некультурно. Даже говорить об этом дико.

— Пожалуй, вы были правы. Это горстка озлобленных людей.

Миссис Браун забрала у меня письма.

— Дело не в том, что они озлоблены. Эти субъекты даже не задумываются о том, что вы живой человек. Им в голову не приходит усомниться в своей правоте. Наверно, если их укусит соседская собака, они и то отнесутся к ней снисходительнее.

— Ваша правда. Соседка хотя бы прислала записку про Ромула. Вежливо вернула подарки. В этом ей не откажешь.

— Людям нравится видеть позор того, кто недавно был в силе, — заключила миссис Браун, разорвала письма на клочки, выбросила в корзину и уселась печатать. Даже из кабинета наверху стук ее «Ройяла» напоминал стрекот пулемета.

Вымотавший душу телефонный разговор с Линкольном Барнсом.

«Скажите, вам никогда не приходило в голову писать рассказы? На вроде тех, что выпускает „Популярная литература“?»

Дешевое чтиво. Я поинтересовался, почему он об этом спрашивает.

— Просто так.

Я высказал Линкольну Барнсу все, что думаю о подобных книгах: такое ощущение, что они написаны одним и тем же автором под сотней псевдонимов. На самом же деле ее зовут, допустим, Харриет Уилер. Питается она исключительно шоколадом и живет в одном из номеров на верхнем этаже «Гроув-парка».

А ведь день обещал пройти так славно. Завтра приезжает Томми. Не к Вандербильтам, а просто в гости. По дороге в Чаттанугу, где ему нужно оценить какую-то скульптуру. Остановится у меня; сказал, что хочет взглянуть на мою берлогу. Свинина уже маринуется. Миссис Браун ушла рано. Когда зазвонил телефон, я варил чилийский перец с чесноком, чтобы потом смешать с уксусом и орегано. Несколько месяцев от Томми и мистера Барнса не было ни слуху ни духу, и вот пожалуйста, объявились сразу оба.

Я сразу понял, что Барнсу не хотелось общаться напрямую со мной. Он рассчитывал передать весточку через миссис Браун. Обычно днем я не подхожу к телефону. Кажется, он пытался объяснить, что издательство не может решить, стоит ли публиковать книгу вообще. Шумиха вокруг коммунистов связала их по рукам и ногам.

— Будь я коммунистом, я бы это понял. Но, к счастью для вас, я не коммунист.

— Послушайте, мне это прекрасно известно. Как и всем в издательстве. Мы знаем, что вы законопослушный гражданин США. У вас даже фамилия не мексиканская.

Я сходил на кухню выключить кастрюлю: вода начинала выкипать.

— Но вы, — продолжил Барнс, когда я вернулся, — спорная кандидатура. А наши заправилы не любят спорных вопросов, потому что они смущают людские умы. Для большинства наших читателей спорный и антиамериканский — одно и то же.

— Барнс. Вы же интеллигентный человек, вы не чужды литературе. Как же вы можете такое говорить? Вам не нравятся спорные вопросы, потому что они смущают умы. Но на то они и спорные, чтобы сеять сомнение!

Он ничего не ответил.

— Все равно что заявить, будто вам не нравится скорлупа, потому что внутри нее яйцо. Почему бы сразу не признаться, что вы не любите яйца?

В трубке раздался вздох.

— Мистер Шеперд, я на вашей стороне. Поверьте мне. Я позвонил не для того, чтобы морочить вам голову. Мы предлагаем выпустить вашу книгу под псевдонимом.

Ничего себе идея. Как насчет Харриет Уилер? Идиотизм. Действие романа происходит в Мексике, он написан в том же стиле, что и предыдущие два, которые прочла почти вся страна, включая школьников. Неужели он полагает, будто читатели поверят, что эту книгу написал другой автор?

Барнс ответил, что все нью-йоркские издательства сейчас дерутся за книги о древней Мексике.