Он подкладывает в печку брикеты, ему бы следовало лечь в постель и выпить водки, тогда к утру насморк прошел бы. Актер закрывает дверь и спускается по крутой узкой лестнице. Останавливается на секунду перед дверью трактира. На двери висит старая афиша с фотографией приветливого улыбающегося господина в очках: ШКОЛА ТАНЦЕВ. Внизу на клочке зеленой бумаги изображена уродливая утка и жирными буквами написано: УТИНАЯ ЛОТЕРЕЯ. Да-а, вздыхает актер и заходит внутрь.

Он снимает мокрый насквозь плащ и вешает его на спинку стула возле чуть теплой кафельной печки, стряхивает с полей шляпы капли, они, точно полоски звериных следов, прочеркивают пыльный пол. И вдруг, почувствовав дурноту от голода, он хватает ближайший стул и садится, прижавшись животом к острому краю стола, — а теперь будь что будет.

Он может выбирать между свиными отбивными и мясом, тушенным с картошкой и луком, говорит ему хозяйка. Мысленно он видит жирную поджаристую отбивную с косточкой, огурчик, редиску, рассыпчатый картофель, обильно политый сливочным соусом с жареными сухарями, но тут же он вспоминает о счете.

— Мясо, тушенное с картошкой? — говорит он радостно изумленный. — Да это же мое любимое блюдо! И хлеб, — добавляет он быстро. — Тушеное мясо я люблю есть с ржаным хлебом.

Возле его прибора стоит пустой стакан, стакан ждет, упрекает, но ведь актер никогда не пьет перед выступлением, боится убийственной неотвратимой икоты. У него над головой слышен стук, в такт ему раздается писклявый голос: sloow, quick-quick-sloow, sloow, quick-quick, sloow[4]. Школа танцев. И пока он куском ржаного хлеба подбирает с тарелки остатки первой порции мяса, голос наверху становится датским: «Вперед — в сторону — приставить. Вперед — в сторону — приставить». Пианист барабанит вальс, потолок ходит ходуном.

Если из того, что раньше было чистейшей радостью и чудеснейшим удовольствием, делают ремесло, думает актер, не спеша приняться за вторую порцию, то чудо покрывается плесенью, а радость оскверняется низостью и грязью. Его взгляд скользит по часам, у него еще достаточно времени. Он закрывает глаза, вдруг лоб актера покрывается испариной — стрелки часов неподвижны, да и тиканья он тоже не слышит. Он проглатывает последние куски, вскакивает и с горящим от жажды горлом распахивает дверь на половину хозяев. Там, на стене, висят часы, маятник как сумасшедший мечется за узкой стеклянной дверцей, актер опоздал на двадцать минут. Комната пуста, но где же здесь зал, где дверь, которая ведет в зал? Актер мчится назад, к своему столику, хватает «Фауста», выскакивает в коридор, распахивает одну дверь за другой, в чулан, в уборную и, наконец, на улицу. На каменном крыльце стоит хозяин и пялится на небо, он медленно поворачивается — черт бы побрал этих крестьян с их медлительностью.

— Я провожу вас, — говорит хозяин.

Актер не привык к большому скоплению зрителей, но тут, в зале, сидит только один человек, женщина.

— Погода, — шепчет хозяин и сочувственно пожимает плечами. — Дождь, — говорит он. — К тому же завтра у нас утиная лотерея.

И он убирается на свою половину, дабы набраться сил для завтрашнего мероприятия, убедившись предварительно, что актер явился в зал целый и невредимый. Актер поднимается на помост, кланяется даме и просит прощения за свое опоздание. За стеной слышится рояль, назидательный голос учителя танцев, неуклюжий топот учеников.

Актер кланяется, листает «Фауста» и начинает.

Подняв в первый раз глаза от книги, он встречается с ее взглядом. Она сидит одна в пустом зале, одна среди всех этих пустых рядов. В расстегнутой меховой шубке, молодая, изящная, красивая. Он пристально смотрит на нее, она — на него, в ее глазах вспыхивает улыбка, он чувствует, что краснеет, и углубляется в текст. Хорошо, когда есть книга, которую можно крепко держать обеими руками, хорошо, когда есть слова, в которые можно впиться глазами, чужие слова. Но сердце и мозг продолжают работать, несутся стрелой: все это ложь, проклятая ложь и галлюцинации, у меня лихорадка, бред.

Внезапно он умолкает и бросает на нее горький взгляд, она спустила шубку с плеч, круглые девичьи плечи, здесь ведь чертовски жарко, и за все это тепло ему придется платить, и за еду, и за ночлег, а деньги на дальнейшую поездку… так-то, ты что думаешь, какая красивая шея. Он страшно разгневан, она унижает его своим присутствием, превращает в шута тем, что сидит в зале одна-одинешенька, подкрашенная, нарядная, и храбро улыбается, презрительно улыбается, делая вид, что все в порядке. Нахальный цыпленок. Сейчас она получит урок, который никогда… никогда… Прийти и так дерзко держаться. И актер раскрывает книгу, он читает, сейчас он угостит эту девицу, он будет читать до тех пор, пока она не свалится со своего насеста. Без всякой пощады.

Но если он поддался жажде мести из заведомой глупости, из тщеславия, даже не вспомнив о своей миссии в провинции, о своих идеалах, то Фауст подшутил над ним, величие драмы не оставило его безучастным. Актер считал, что он знает текст, но в этом зале, в присутствии этой слушательницы текст преображается, рождается заново, становится удивительно молодым, нетронутым, чистым. Весна, весна… И чего стоит месть этого мстителя, который сам взволнован, очарован, опьянен? Он и остается в дураках, он теряет связь с этой землей, с этим трактирным залом, этим помостом, он больше не слышит, что за стеной идет урок танцев, не слышит собственного голоса, немного простуженного, немного гнусавого, он слышит только Мастера, Мастера. Твердая скорлупа, которая прежде сковывала его сердце, давила, причиняла боль, сделалась мягкой; лишь один раз актер вспоминает о девушке, на секунду взглядывает на нее и видит, что она пылает.

Весна, весна, прекрасные губы полуоткрыты, прекрасные глаза широко распахнуты. Это возбуждает его, и он читает, читает. Забыты нужда и унижение, исчезли разочарование, грязные комнаты трактиров, дешевые обеды, лишние бутылки, грязные воротнички, холод, страдания. Он читает, читает, и как читает! И наконец, когда книга уже дрожит в его руках и усталость наваливается невыносимой тяжестью, когда кровь грозит разнести на части и голову и сердце, тогда он прекращает:

Он кланяется, сходит с помоста, пересекает зал и выходит.

Шатаясь, он проходит через половину хозяев, его взгляд падает на часы, он читал три часа без передышки, сознание этого лишает его последних сил. В обеденном зале он бросает книгу на стол, хватает свой все еще влажный плащ и выходит на свежий воздух, дождь перестал. Актер проиграл, он жалкий неудачник, он сердито топчется взад и вперед по мостовой перед трактиром, чтобы размять ноги, чтобы легкие наполнились воздухом, чтобы холод остудил тело. Он чувствует, как у него по спине бежит пот и застывает под рубашкой. Актер идет по направлению к особняку, но поворачивает обратно, так и не дойдя до кованых чугунных ворот. Он поднимает голову и смотрит на свое окно над конюшней, он насквозь продрог, он болен, болен, и он быстро входит в трактир.

И замирает на пороге. Дверца кафельной печки распахнута, в печке беснуется огонь, и в зале становится не на шутку жарко. Его столик застлан скатертью, на нем стоит блюдо с бутербродами, пиво и водка. Актер снимает плащ и делает шаг к столу, потом набрасывается на еду. Он опрокидывает в рот водку, наливает пиво и жадно пьет его, он ест прямо руками — холодные котлеты, обжаренные в сухарях, с косточкой, маринованные и свежие огурцы, редиску.

Он поднимает бутылку с водкой и смотрит ее на свет, выпита только половина, но кто станет утверждать, что бутылка была полная, когда он сел за стол. Он наливает снова, победоносно поднимает бокал и сквозь него видит, что напротив него на стуле сидит девушка. Ее серая шубка висит на спинке стула, девушка молода и стройна, платье плотно облегает фигуру, она улыбается ему сквозь бокал и кивает. Ваше здоровье. Он пьет.