10 августа 1976

Есть слово, от которого я до сих пор содрогаюсь, верней, оно потрясает меня до глубины души. Это слово — одиночество. Одиноких я распознаю всюду, где бы ни встретил, — на улице, в бистро.

Я говорю о совершенно одиноких. Не знаю, смог ли бы я вынести такое. Думаю, нет.

Но существует другое одиночество, и я считаю его живительным и сладостным. Это одиночество вдвоем.

Мы с Терезой были очень счастливы в маленькой гостинице в Сен-Сюльпис. Но это была гостиница семейная, нас там все знали, так что говорить о настоящем одиночестве не приходилось.

Вопреки тому, что можно подумать, здесь, в отеле на двести пятьдесят номеров, где не прекращается хождение, мы познали подлинное одиночество.

В день приезда мы завтракали и обедали в ресторанном зале, где было полно народу и все довольно громко говорили, а прислуга оказалась столь многочисленной, что невозможно было распознать, кто метрдотель, кто «капитан», как на гостиничном жаргоне называют старшего по ряду столов, кто официант. Все суетились, а поскольку я писатель, многие обедающие наблюдали за каждым нашим жестом и ловили любое слово.

Мы решили замкнуться в номере, где проводим дни, обедаем, любуясь великолепным видом на озеро Леман.

Мы разом оборвали всякое общение с людьми. Дважды в день выходим на традиционную прогулку. Остальное время живем «в четырех стенах». Заходят к нам в номер только официант, который приносит еду, да по утрам, когда мы на прогулке, горничная и коридорный, чтобы сделать уборку.

Иначе говоря, большую часть дня мы проводим одни, она и я. Однако не скучаем. Мы спокойны и счастливы.

Дирекция изо всех сил старается развлекать клиентов, и каждый вечер мы засыпаем под звуки арфы, исполняющей старинные мелодии времен Людовика XIV или Людовика XV. Но ни это, ни приезд звезд вроде Сильви Вартан или Жильбера Беко не могут заставить нас выйти из номера.

В роскошных караван-сараях почему-то считается обязательным любой ценой развлекать клиента. Но какие бы развлечения нам ни предлагали, они не стоят нашего одиночества вдвоем.

За три недели мы всего лишь два раза были в казино. Я даже играл — впервые с довоенных времен. Правда, играл по маленькой, потому что мне все равно — выиграть или проиграть.

И все-таки мне было стыдно становиться участником этой огромной машины азарта, захватившей весь мир. Ощущение было такое, будто я стал марионеткой, управляемой крупье и дирекцией казино.

Мне хотелось, чтобы Тереза тоже поставила несколько жетонов, еще более мелких, чем я, и она тут же начала выигрывать.

У меня есть еще несколько жетонов: они теперь имеют вид билетов. Из-за них я испытываю угрызения совести; уезжая из Эвиана, я поставлю их все разом на какой-нибудь номер и почти уверен, что проиграю. Зато почувствую, что не принадлежу к системе, которую ненавижу и элементом которой не желаю быть.

Что касается остальных двухсот сорока восьми постояльцев, они целые дни, за исключением сегодняшнего, когда идет дождь, проводят, развалившись в креслах — либо в гостиной, либо в парке. Некоторые идут к бассейну, но не плавать, потому что он еще не подготовлен, а загорать.

Только что меня прервал коридорный, который каждый день приходит спросить, что мы хотим на обед и на ужин. Опять похолодало. Вчера я узнал, что мой друг Феллини, человек, которым я безгранично восхищаюсь, находится недалеко от нас, но на другой стороне озера, и, вероятно, я не смогу повидаться с ним.

Того же дня, семь сорок пять вечера

Сегодня мне тревожно, я пытаюсь представить, что думают обычные люди вроде меня, которых я называю маленькими людьми, о буре, которая постепенно разражается во всем мире.

Можно сосчитать на пальцах одной руки страны любого континента, живущие относительно мирно.

Конечно, ни одна эпоха так называемой цивилизации не обходилась без горячих точек — мест, где воевали племя против племени, король против короля, император против других императоров или претендентов на престол.

Но по моему мнению, возможно и неверному, никогда еще волнение на нашем крошечном земном шаре не достигало подобной интенсивности.

Между собой враждуют и вооружаются, рискуя взорвать всю землю и всех нас, не только государства; в каждом государстве борются друг с другом разные группировки.

Всех опасней, разумеется, военные. В прежние времена сочиняли оперетки о южноамериканских генералах, ежегодно, а в иных странах чуть ли не каждый месяц замышлявших государственные перевороты.

Это смахивало на игру в рулетку. Генералам хотелось набить карманы и уйти на «заслуженный отдых», местом которого они чаще всего выбирали Париж или Лондон.

Метод этот нашел новых последователей и завоевал новые континенты. Но теперь становятся диктаторами не только военные (генералы или, как минимум, полковники).

Не удивительно ли, что в 1976 году, когда весь мир лихорадит и мы являемся свидетелями чудовищных катастроф, я продолжаю говорить о маленьком человеке.

Но для меня он важнее всего, ведь именно он расплачивается за амбиции так называемых сильных мира сего, именно он, в какой бы стране он ни жил, ежедневно страдает из-за ситуации, создавшейся в мире.

Кроме того, им так ловко манипулируют, что он даже не подозревает об этом. Казалось бы, наша эпоха является эпохой средств массовой информации. В старину до восьмидесяти процентов населения были неграмотны, и газеты, которые имели всего четыре-шесть полос, читали только учителя, кюре и те немногие, кого именовали интеллигенцией. Потом появилось радио, вслед за ним телевидение, что позволяет донести новости со всего мира до самых глухих деревушек.

Находясь на покое, я читаю множество журналов и газет, в том числе иностранных. Несколько раз в день слушаю радио и смотрю телевизор.

Однако это привело к тому, что в мозгу у меня возник настоящий хаос. В сообщениях радиовещания, субсидируемого государством, но не принадлежащего ему целиком, в передачах телевидения, также зависящего от государства, зачастую совпадают только слова: противоречия между этими сообщениями бросаются в глаза.

В США много говорят о свободной прессе. Но эта свобода, как все в мире, относительна. Она зависит не от законов, а от владельца газеты или газетного треста: некоторые владеют пятнадцатью — двадцатью газетами, не считая радио- и телестанций.

Естественно, что у какого-нибудь мелкого «разгребателя грязи», затевающего скандал, мало шансов заставить тех, кто зависит от крупного капитала, выслушать себя.

Все это тревожит меня, и потому я диктую без обычной радости. Когда в Ливане совершается грубое нападение на персонал Красного Креста, пытающийся спасать раненых, в том числе женщин и детей; когда безумец или полубезумец Амин Дада[98] беспрепятственно учиняет массовые убийства противников своего режима; когда западные страны вопреки решениям ООН дерутся между собой за поставки оружия в ЮАР, где к неграм до сих пор относятся как к скоту; когда президент, а вслед за ним премьер-министр Франции ездят, точно нищие, из страны в страну, домогаясь заказов на поставку подводных лодок, танков, атомных энергетических установок, — меня переполняет такое отвращение, что я чуть не силой заставляю себя диктовать в часы, когда обычно этого не делаю, вот как сегодня вечером.

Я вовсе не пессимист. Напротив, я сохранил веру в человека, но, в моих глазах, все эти высокопоставленные особы, невзирая на все их дипломы, утратили право называться людьми.

12 августа 1976

Я сознаю, что с некоторого времени становлюсь в своих заметках все более желчным и сердитым. Но кто еще, кроме стариков, располагает возможностью говорить свободно? Им терять нечего. Если они не претендуют на академическое кресло или на ленточку Почетного легиона, они вольны в своих поступках.