«Так чего же всё-таки добивается итальянец? – спрашивает себя Пол, спускаясь по трапу самолёта в забытом богом на задворках Сибири аэропорту Богашёво – с единственной взлётно-посадочной полосой, утонувшей в лужах талого снега. – Неужели робкий флегматик Франческо Мельци и в самом деле оставил рукопись очевидца жизни Леонардо да Винчи?»

ТОМСК. АПРЕЛЬ 1993 ГОДА

Переход к реальности слишком мучителен. Каждое утро, едва разлепив глаза, она вспоминает. Каждый день для неё теперь начинается с ощущения холодной неприютности. Ей хочется навсегда остаться в забытье – в мире сновидений. Только в них она теперь счастлива, но и они – слишком хрупкая субстанция – исчезают мгновенно от всякой ерунды: вежливого стука в дверь; карканья вороны; монотонной капели за окном; случайно обронённой на кухне ложки. В доме теперь все говорят полушёпотом. Лиза прислушивается к разговору Миши и мамы в соседней комнате и бросает взгляд на кварцевые часы в деревянной рамке – почти восемь. Она включает телевизор.

Третью неделю подряд каждое утро в программе «Криминальная хроника» ровно одну минуту – всего лишь минуту и ни секундой больше – с экрана телевизора улыбается Пашка. Фотография сделана Мишей прошлым летом в предгорьях Алтая. Они тогда вместе отдыхали на Телецком озере. Неподалёку от кемпинга, километрах в двух, обнаружили племенной конный завод, где разводили белых орловских рысаков и экзотичных, даже для Алтая, пятнистых далматинцев. Бывший конюх совхоза Сеня – когда совхоз назвали заводом, Сеня превратился в берейтора – обучал любителей, вроде них, держаться в седле. За весьма доступную плату они весь месяц брали лошадей для прогулок в горах. На фотографии Пашка на своём любимом Орлике. Счастливое лицо красивого сероглазого мальчика, низко склонившегося к холке коня с такими странными глазами: зрачки и радужка совсем светлые и кажутся прозрачными, невидящими. Чубарые далматинцы, прежде табунами бродившие по горным тропам и лугам Алтая, сейчас рождаются редко. Берейтор Сеня поведал о героическом прошлом жеребца, а Пашка потом пересказывал всем знакомым о подвиге своего любимца.

– Он такой бесстрашный! Отбил у волков двух жеребят. Ночью табун пасётся один, и вдруг – стая волков… А когда у них щенки, они ничего не боятся, нападают даже вблизи аула, но Орлик не сплоховал.

Он любовно гладил жеребца по серебристо-платиновой гриве, касаясь щекой плюшевой лошадиной морды. Таким его и запечатлел Миша. В то лето Пашка совсем мало купался. Между прогулками верхом он всё свободное время рисовал далматинцев, и эта внезапная страсть к лошадям кажется сейчас Лизе не случайной.

Разыскное дело в милиции заводят, как положено по инструкции, – после приёма заявления о пропаже ребёнка. После этого на квартиру к ним приходит следователь, с ним криминалист – женщина в форме и без возраста, двое понятых – соседи по подъезду из сорок пятой квартиры.

Кудрявый жизнерадостный следователь, похожий на Куравлёва в молодости (или на Балаганова?) роется в шкафу с одеждой и бодро отбивает языком идиотский мотивчик: «…Цок, цок, цок, цок… царарам… царам… Цок, цок, цок, цок… царарам… царам…» Он копается в вещах, беспрестанно роняя их на пол. Локтем задевает на книжной полке пухлую картонную папку-скоросшиватель, и та глухо шлёпается на ковёр. Пашкины рисунки разноцветными птицами кружатся по комнате, опускаясь под ноги. Лиза собирает все до единого. Прижимает к груди.

– А дневник? Дневник он случайно не вёл? Или не знаете? – перебирая школьные тетрадки, спрашивает Балаганов.

Лиза молча качает головой, и непонятно, к чему относится её жест: то ли не вёл, то ли не знаю, но на формально заданный вопрос следователь и не ждёт точного ответа. Он изымает расчёску и поношенный Пашкин свитер.

– Для идентификации личности, – кратко поясняет притихшим родственникам.

Женщина-криминалист работает молча: густо посыпав угольным порошком крышку письменного стола, кисточкой размазывает желтоватый рыхлый шарик по поверхности забытой на столе чашке из-под чая; собирает липкой лентой отпечатки пальцев. Никто с того самого дня ни к чему не прикасался в Пашиной комнате. Ничего не трогал.

– Это хорошо, что не вымыли, – говорит следователь, продолжая рыться в бумагах. Через пару минут он вскидывает на Лизу глаза и, уловив в них немой вопрос, поясняет: – Все данные будут внесены в опознавательную карточку, а потом направлены в информационный центр МВД.

– В Москву? – уточняет отец. Он привык думать: вмешательство Москвы придаёт весомость любому делу. Это вселяет надежду, что ему дадут ход, а не замнут на месте. Так всегда считалось, ещё с советских времён. Живучая вера в незыблемый порядок системы и строгий, но справедливый контроль наверху.

– В Москву позже, сначала в справочно-информационный отдел ГУВД. Поисковые мероприятия, прежде всего, проводятся в пределах города и района, а во всероссийский розыск – через три месяца, если пропавшего не удастся обнаружить здесь.

– Зачем нужны отпечатки пальцев и фрагменты его волос? У вас же есть фотографии, – говорит Лиза.

– Как это зачем? – переспрашивает следователь. – Я ведь уже объяснял: для идентификации личности при обнаружении трупа.

Оторвав взгляд от протокола, он смотрит Лизе в глаза, поражаясь её недогадливости, а она вздрагивает, как от внезапного удара плетью, и застывает. Слово произнесено. Теперь, витая в воздухе, оно обрело плоть и чудовищный смысл того, что она бессознательно гнала с того самого дня исчезновения Пашки. Лиза чувствует обжигающий, нестерпимый холод, медленно вползающий в грудь, а потом леденеет – вся, до последней фаланги на мизинцах, и становится хрупкой, как утренний лёд на лужах в октябре, безучастной ко всякой другой боли.

На пятый день проводятся оперативные мероприятия: прочёсывают с собаками заснеженный Тимирязевский лес и Лагерный сад, где Пашка предположительно вышел из автобуса и пропал. Исчез.

Оцепеневшая от внутреннего холода Лиза автоматически передвигает ноги по лесным проталинам, обнажившим полусгнившую прошлогоднюю хвою и кустики седого ягеля, утонувшего в прозрачных лужицах. Под густым покровом сосен и старых елей лежат не стаявшие, плотно слежавшиеся шапки ноздристого весеннего снега. Она бредёт рядом с Мишей вслед за молоденьким милиционером и крупной немецкой овчаркой, которую тот с трудом сдерживает. Поодаль, метрах в пятидесяти от них, цепочкой бредут несколько милиционеров и добровольцы из числа знакомых и коллег. Лиза не понимает, почему в этом холодном и сумрачном месте должен быть её Пашка, но следователю виднее.

Молодая, с жёлтыми подпалинами на боках, немецкая овчарка, обалдевшая от густоты оттаявших весенних запахов, рвётся вперёд. Обнюхивает всё на своём пути, приподняв лапу, сосредоточенно метит каждый куст. Кожаный поводок натянут до предела, она почти волочит за собой невысокого и щуплого, как подросток, сержанта. Они с Мишей стараются не отставать. Время от времени милиционер подносит к носу собаки рукав разорванного на куски свитера ирландской вязки, того, что изъял следователь. Насыщенно-голубого с синими оленями.

«Блакитный» – называла этот оттенок бабушка Ганна, урождённая киевлянка, эвакуированная в сорок первом вместе с архивом Украинского литературного института в Томск. Вышла замуж за ведущего инженера приборного завода, тоже эвакуированного, и застряла здесь навсегда. Лингвист по образованию, она всю жизнь преподавала студентам эллинский эпос. Единственная внучка Лиза, как две капли воды похожая на любимую бабушку, всё детство декламировала на утренниках отрывки из Гомера и Гесиода, а не нормальные детские стихи, как остальные одноклассники.

Ищут добросовестно, несколько дней, прерываясь на короткие перекуры. Начальник оперативно-разыскного отдела подключает к поисковым мероприятиям водолазов. Томь уже вскрылась. Лёд на реке медленно смещается крепкой глыбой, но местами посинел и разбух, пошёл трещинами, через которые его почти на полметра заливает вода. В местах надломов льдины наезжают друг на друга, опрокидываются, встают торчком, создавая заторы. Опускаться под такой лёд уже небезопасно. Лиза совершенно не понимает необходимости в этом. Она никак не может осознать, почему они до сих пор не ищут живого Пашку.