там телефон: 72-88-59

Ну вот. Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича.

Ваш — В. Соснора

П. С. В связи со всеми своими «семейными» пертурбациями сочинил афоризм: НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ, КАК ЕГО МАРУСЯ.[189]

24.3. 73

Виктор Александрович, дорогой мой! Я огорчена происшедшим. Не берусь судить, но уверена, что Вам надо лечиться от пьянства. Вылечился Высоцкий, вылечился Наровчатов[190], а как пили!

Жаль мне Вашего огромного таланта. Вы знаете, как я люблю Ваши стихи, то, как Вы их произносите, их музыку. Люблю Вашу прозу, Ваши письма. Как много Вы напортили себе этой Вашей, говоря мягко, несдержанностью.

Сейчас, когда Вас выбрали в правление, Вам будет легче печататься, если, конечно, Вы будете в трезвом уме.

Давно хотела сказать Вам об этом, но уж очень противопоказано мне «читать нотации».

У нас все по-старому, то есть плохо. Много огорчаюсь. Поделать ничего не могу. Даже — напиться с горя.

Мы оба любим и обнимаем Вас.

Ваша Лили

28.3. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Поскольку мы все-таки коснулись этого «проклятого» вопроса, в простонародье именуемого ПЬЯНСТВО, я, не оправдываясь (виновен!) и не раскаиваясь (какой смысл!), хочу только изложить суть дела.

Вы пишете, что Наровчатов или Высоцкий (скажем, плюс Петя Я.[191]) и т. д. — «как пили» и вот вылечились (скажем, Петю Я. еще лечат). Так вот: у меня никогда не было «как пил!». Для меня «пить» вообще никогда не было проблемой. Я мог пить, и пить страшно, а мог и всегда остановиться и работать и даже не помнить о том, что существует алкоголь. Родов и видов пьяниц столько же, сколько людей. Есть у меня один друг, писатель В. Л.[192] Два, три, четыре месяца он не пьет ни капли, не выходит из комнаты, пишет очередной роман, и намеки на выпивку вызывают у него только глухое рычанье. Потом он получает за роман гонорар, и тут-то разворачивается трагикомедия: он напивается и идет по всем редакциям журналов, газет, издательств, он не пропустит ни одной инстанции, чтобы не нахамить и не наскандалить. Жена прячет от него брюки — он натягивает на ноги свитер, просунув ноги в рукава, и идет пить, жена прячет ботинки — он, как святой Себастьян, идет по морозу босиком и пьет. Будучи милейшим, голубоглазым, добрейшим человеком, напившись, он, вытаращив бычьи очи, бьет первого попавшегося, разбивает вдребезги столики и витрины и т. д. Однажды его заприметила дежурная милицейская машина, и я сам видел, как он, как кроликов, зашвыривал обратно в кузов милиционеров. Имея жену-еврейку и самым преданным образом ее уважая и любя, он, пьяный, ищет под диванами жидов, чтобы с ними расправиться самым кровавым образом. Проходит дня три-четыре. В изнеможении он падает в обморок, отпивается, отмачивается в ванне и — опять у стола на три-четыре месяца. О нем ходит самая забубенная слава, как о спившемся, потерявшем всякий человеческий облик типе. В год у него три-четыре запоя по три-четыре дня. Вот и все.

Кто чувствует потребность лечения, тот уже заранее сдается, кто кричит «спасите», — когда для этого нет достаточно веских оснований, — просто трус, который перепоручает себя другим. Я не чувствую потребности лечиться, ибо еще не было случая, когда бы я потерял из-за «пьянства» трудоспособность, не было случая, когда бы я не выполнил свою литературную программу. А в жизни моей, в которой жизни — нет, «литературная программа» моя — единственная реальность, заменяющая мне и пищу, и женщин, и так называемое голубое небо. Ничего я не потерял в связи с «пьянством». Пил в Париже вместо того, чтобы делать «дела»? Но какие дела мне предлагалось делать в Париже? Ведь я был гость и в качестве инициатора выступать не имел права. Клод с радостью спихнул меня Сюзанн[193], по парижским правилам свозил меня к себе на дачу на два дня и раза три-четыре сводил в ресторан. Потом кое-что купил, не постеснявшись, однако, принять за это от меня деньги (за свои подарки — мои деньги). Предложил мне прочитать несколько лекций у себя — я прочитал, будучи абсолютно-таки трезвым. Больше он ничего не делал для меня и делать не желал. Робели[194] и то больше: Леон сделал передачу на радио, я выступал в его институте, даже кое-как развлекали. В общем, я не жалуюсь, а констатирую факт: никакими делами моими они не занимались и заниматься не хотели. Восьмой год переводят мою книжонку. Я, «пьяница», перевел бы такую книгу за месяц и не счел бы для себя за трагедию издать ее бесплатно.

Трезвенник Вознесенский, называющий меня своим любимым поэтом, за четырнадцать лет знакомства не пошевелил и ноготком, чтобы как-то помочь мне напечататься. Да и никто не помогал. Кроме Асеева и Вас, никто в этом мире не постарался даже хоть чуть-чуть присмотреться к моей литературе; я бился, как деревянная бабочка с иголочкой-сабелькой в этой атмосфере атомов и анатомии. Ну и что же — пил. А они все делали «дела». Трезво и целенаправленно. Я никогда не потерпел бы унизительных эпитетов, которыми награждал Асеев Вознесенского в противовес мне. Андрей — терпел. Ибо он был в трезвом уме, и Асеев был ему необходим. Андрей обиделся, что я не был на «Поэтории».[195] А почему я там должен был быть? Я, нищий и обобранный, — почему я должен быть на придворных поэторгиях богачей и захватчиков? Я, симфония в себе, за семью печатями хранящий свою бессмертную душу (единственное, что у меня было, есть и осталось), — почему я должен рукоплескать международной идеологической спекуляции? Я, Гуинплен[196], почему я должен надевать серьезную маску, если лицо мое изуродовано смехом?

Теперь немножко истории. Со стороны отца я — третье поколение «пьяниц». Мой дед[197] писал мемуары в Вологде (его выслали из Ленинграда как «иностранца», поляка), шел как-то пьяный по льду озера, упал и умер. Мой отец[198], довольно крупный партийный чиновник, очень образованный и все понимающий, акробат-эквилибрист, командир истребительных лыжных отрядов под Ленинградом, потом командующий дивизией в польской армии, надеющийся, что после войны что-то изменится, — пил напропалую и умер в 51 год. Со стороны матери я — третье поколение «пьяниц». Мой дед — раввин — спился после каких-то неудачных философских пассажей в своем синедрионе. Отец моей матери — держал какую-то фабрику краснодеревцев[199] — спился в двадцатые годы после того, как его дочери-комсомолки повыходили замуж за русских.

Хороши гены!

С пяти лет меня приучали пить. Приходя в магазин, я стучал кулачком по прилавку и кричал: «Папа, пиво!» — и пиво мне преподносилось. В семь лет на Кубани я пил свекольный самогон. В Махачкале в восемь лет я пил разбавленный одеколон с какими-то наркотиками. В 10 лет в Польше я пил с солдатами, охраной отца. В 12 лет во Львове я впервые тяжело и страшно напился — на своем дне рожденья. Взрослые ушли, оставив нам, мальчишкам, весь свой взрослый стол — с коньяком, шампанским и т. д. И мы приступили так, что помню только, падал потом с какой-то горы, куда-то в пропасть, и не во сне, а с настоящей горы, это был Подзамч, гора, насыпанная в честь победы Хмельницкого. Как мы, двенадцатилетние алкоголики, добрались до этой горы — уму непостижимо, от дома до нее было километров 10. А добрались и падали.