Она выставила свои работы длинными сериями, позволявшими глазу долго обозревать кадр за кадром. Средиземноморские пляжи, адриатические бухточки, изобилующие деталями. Вот старушка в очках по моде movie star[23] 50-х годов вяжет носки. Ребенок плавает на надувном круге под бдительным присмотром пышнотелой африканской няньки. Его отец, притворяющийся, будто читает газету, а сам пялящийся на няньку. Спасатель, мирно спящий на своей вышке. Солнечные блики на скалах. Гербы футбольных клубов на махровых полотенцах. Пляжные Венеры, возлежащие спиной кверху на мягких матрасиках, с заботливо спущенными бретельками купальников, чтобы загар не обошел белые полоски кожи. И другие, щедро подставившие обнаженные груди солнцу и жадным взглядам подростков, замученных бурлящими гормонами, о чем свидетельствуют их оттопыренные плавки. В этих фотографиях была настоящая жизнь. Да, моя астурийка обладала острым взглядом. Я глубоко вздохнул, мне было хорошо. Глядя на эту красоту жизни, я и сам чувствовал себя живым.
Я выбрал фотографию с группой утесов, уступами сбегавших к морю, словно каменные трамплины для прыжков в воду, и окруженных пенными гейзерами волн. На плоских каменных верхушках лежали тела. А на переднем плане, спиной к зрителю, стоял маленький мальчик – тонкие ножки, светло-зеленые трусики, гладкая матовая кожа с детским пушком на позвонках (на снимке были видны даже такие подробности). Он держал руку козырьком, прикрывая глаза от солнца. Мне тогда вспомнилось детство. Но теперь, когда я смотрю на этот снимок, то думаю о тебе.
Я подошел к галеристам, их было двое. И сказал, что хочу купить эту фотографию.
Они наклеили красную этикетку на картуш, прямо под названием «Счастье жить в этом мире». Я улыбнулся: слава богу, что не «Эксперимент-I», «Эксперимент-II» и прочие концептуальные обозначения. Паз обернулась и посмотрела на галеристов. Мне показалось, что на ее лице отразились гордость и страх.
Страх лишиться своего взгляда – ибо любая фотография есть взгляд, а теперь им завладеет кто-то чужой. Похоже, она не узнала во мне человека, встреченного в бакалейной лавке. Я попытался привлечь к себе ее внимание, и мне это как будто удалось, но она тут же отвернулась.
Я спросил цену и, вынув деньги, протянул пачку банкнот одному из галеристов. Только не чек – из него можно было узнать мою фамилию. А это я счел слишком легким путем к знакомству. «Завтра пришлю за ней кого-нибудь», – сказал я. И вышел на темную улицу, мечтая о том, чтобы ночную тишину нарушил незнакомый голос: «Господин покупатель, кто же вы? Вам понравились мои пляжи? Тогда вам наверняка придется по душе моя вестготская татуировка…» Увы, ничего такого не произошло. Никто за мной следом не вышел.
Целую неделю меня одолевала грусть.
Эктор, я должен тебе объяснить: когда-нибудь ты тоже влюбишься. Я подумал об этом в день твоего рождения, увидев молодую пару, вошедшую в автобус, – он увозил меня от клиники, где ты только что открыл глаза. Автобус останавливался ровно напротив родильного отделения; колокола звонили в твою честь, мне не хотелось возвращаться домой. Было пять часов утра, заря только собиралась взойти над городом, и я притулился на заднем сиденье большого пустого салона с одним желанием: пусть меня везут и везут – в ритме улиц, огней, дверей, которые то открываются, то закрываются. И вот на следующей остановке в автобус вошли двое влюбленных. Парень и девушка. Она – хорошенькая, с короткой стрижкой, с веснушками вокруг дерзких глаз, – такие нравились мне, когда я приехал в Париж. Он, наоборот, длинноволосый, в потертых замшевых ботинках, с аристократично-небрежной осанкой. Он обнимал ее за плечи, она прильнула головой к его плечу, они смотрели в одну сторону[24]. Свет за окном менялся с каждой минутой, город просыпался. Им было тепло в этом тесном объятии. Я представил себе, как они вернутся в свое гнездышко, как их обнаженные тела будут лежать, прильнув друг к другу, на постели комнатки-мансарды; хорошо бы заснять эту сцену сверху, из чердачного окошка.
И я подумал о тебе. О том, что одно из счастливейших состояний этой жизни – такая влюбленность. Что судьба обязательно подарит ее тебе. По крайней мере, я тебе ее уже подарил.
У меня не выходил из головы ее взгляд, ее цветок в волосах, ее дурацкий крест. Тот самый крест на ягодице, крест Победы, ставший моим распятием. Сволочь он, этот Антон! Зачем было показывать его мне?! Испано-вестготский король навел на меня порчу, внушил желание переселиться в Астурию, в этот уголок Испании, где пьют сидр моей Нормандии. А может, там еще и куриную корриду устраивают?
Для ближайшего выпуска я написал статейку в пятнадцать строчек о ее работах. Заранее знаю, что ты скажешь, – это, мол, использование служебного положения в личных целях. Так вот, напоминаю тебе, что в области искусства любят всегда только в личных целях. Потому как произведения искусства, что в кино, что в графике, много чего переворачивают в душе. Свою статью я озаглавил так: «Женщина. Пляжи».
Мужчины, женщины, дети, которых застали в момент радости. Радости купания в море, самого факта бытия. Радости от ласкового касания ветра, от веселых криков окружающих. Радости быть вместе – в этом месте, где можно беззаботно валяться в песке. Фотограф Паз Агилера-и-Ластрес раскрывает нам суть пляжа, но она не пляжный фотограф, она – «нимфа побережья» Фредерика Лейтона[25], постмодернистская Актэ, перенесенная в эпоху повального отдыха; ее взгляд охватывает горизонт на 360 градусов, фиксируя все ритуальные действа, происходящие на береговом пространстве, вокруг шезлонгов, торговцев сладостями, полотенец, позолоченных солнцем. Вот ребенок, которого другой толкнул под руку, роняет шоколадное эскимо. Рука отца поднимается, чтобы дать тумака, рука матери – чтобы утешить. Вот пара подростков обменивается поцелуем, – им так давно хотелось узнать вкус чужих губ. Вот старик продает воздушные шарики в виде рыбок, блестят нарисованные чешуйки. По его усталой улыбке из-под выцветшей панамы видно, что он думает совсем о другом. Паз Агилера-и-Ластрес – Депардон пляжного отдыха, Уиджи прибрежного быта[26]. Ее пляжи – это одновременно пространства жизни и пространства времени. Времени, нацеленного на вечность, где это человечество в плавках с надеждой ищет на горизонте потерянный рай.
Мне очень хотелось добавить что-нибудь по поводу слишком яркого света ее композиций, пробуждавшего во мне глухое беспокойство, которое я никак не мог себе объяснить.
Антон выбрал в качестве иллюстрации один из ее снимков, где битком набитый пляж соседствовал с заводом. Две полосатые красно-белые трубы возносились в ослепительное небо, точно две ракеты. Картинка оплачиваемого отпуска… но и ее заливал тот же резкий, слепящий свет. Статья была опубликована.
Со дня вернисажа у меня постоянно гудела голова, а желудок отказывался принимать пищу, которую я в него пихал. Мне хотелось войти в эту фотографию, встретиться с ней в этом пейзаже. И пусть она мне объяснит, что творится у нее внутри, пусть обласкает меня взглядом, полным того же сопереживания, какое вкладывала в свои снимки. Я ругал себя за то, что не подошел к ней на вернисаже, подчинившись своим дурацким принципам, доводам своего зрелого возраста, а не социального положения. Ведь это было так просто – попросить кого-нибудь меня представить. Черт подери! Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе подобные колебания, а мне уже вот-вот стукнет сорок.
Я погрузился в черную меланхолию; мне казалось, что жизнь безнадежно разбита, что она разлетается во все стороны гаснущими искрами и что дальше будет еще хуже, если я больше не увижу Паз. Отменив все назначенные встречи, я торчал в интернете, разглядывал ее фото, выискивал посвященные ей статьи – мне хотелось покопаться в ее прошлом, о котором я ничего не знал. Но у нее не было сайта, не было страницы в Фейсбуке. Только сайт галереи выдавал о ней скупые сведения. Которыми я и без него уже располагал. Испанка, двадцать три года, уроженка Астурии, диплом парижской Школы изобразительных искусств, тематика работ – пляжи. Мне так и не удалось найти то фото, где она сидела обнаженной. Конечно, я мог расспросить Антона, но боялся, что он раскопает еще что-нибудь похуже. Нет, пусть она останется для меня девушкой с орхидеей, коллекционирующей баллончики пылеочистителя. В результате своих бессмысленных изысканий я стал большим знатоком Астурии, ее horreos, ее gaita[27], премии Принца Астурийского[28] и футбольного клуба «Спортинг» из портового Хихона. Я затерялся в пейзажах, которые она, несомненно, видела своими глазами. Да что там пейзажи – я терял время, терял самого себя.
